История с географией - Евгения Александровна Масальская-Сурина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Нам это обещали, но вдруг отказали, а затем начались ссоры и драки наследников между собой и каким-то приглашенным ими «…[352] льником».
А в то время, когда над трупом моей несчастной усадьбы, как стая голодных волков, дрались наследники, разрывая ее на куски, уже продавая и пропивая ее, с новой силой возник слух об отравлении Димы. Но теперь уже определенно отравительницей назвали меня «иностранку на востоке». Этим объяснялось мое нежелание приехать к разделу – разделу своего же имущества (!) «Ты не должна была прятаться в СССР, за спиной наемника Ивана Ивановича», – писала мне Семичова, жалуясь на Дмитрия брата своего и находя, что ее интересы «ущемлены»!
Сам же Иван Иванович стал получать от наследников прямые обвинения в лицо, что он содействовал моему преступлению, потому что кто же их них не знал, что я с 1926 года в Глубоком не была! Совершенно взбешенный, Иван Иванович обращался к судебным властям, к прокурору, но что изо всего этого получилось, мне очень не ясно: все зарубежные друзья мои прекратили со мной переписку (отчасти по моему же желанию), а Иван Иванович, человек простой, из костромских крестьян, хотя и вполне интеллигентный, так сдержан и некрасноречив, что сообщая мне о возводимом на меня преступлении отравительницы, добавлял, сверх того наследники, а также Ива, взводят на меня еще и худшее преступление, о чем писать он даже не может… Только мой приезд и привлеченье всех их за клевету через прокурора может рассеять эти слухи.
Но этого разрешенья я не могла получить! Здесь же родные и друзья только пожимают плечами, не хотят даже верить, чтобы это могло меня огорчить, принимая все это за бред спившихся белогвардейцев, сумасшедших эмигрантов… Но если я могу презирать лживые сплетни негодных мальчишек и полоумной Ивы, тщетно заявлявшей и на свои права на наследство Димы, я не могла равнодушно переносить оскорбленья со стороны брата и сестры моего мужа, которого я страстно любила, а на них я долгие годы, после кончины мужа, переносила свою любовь. Дмитрий, кажется, давно предвидевший благополучно стать наследником слабого и больного бездетного племянника, гордо и решительно молчал и только вел свои оскорблявшие разговоры с Иваном Ивановичем…
Но Семичова в последнем письме своем из Брюсселя в сентябре прошлого, 1931 года, горячо назидала меня, уговаривая молиться и каяться мужу в содеянных мной преступленьях, ибо при жизни он принимал меня за ангела (позолота пилюли), а я оказалась демоном и забываю, что мне предстоит дать отчет. Дать за себя и за погубленного мной (?) дурака-поверенного (Ивана Ивановича).
В это время жизнь моя в Ленинграде казалась все нестерпимее… За год перед тем скончался любимый наш дедушка, не наш, а тех молодцов, которые теперь уничтожали мою усадьбу, отчим моего мужа. Это был единственный родственник со стороны мужа, с которым я сохранила дружественные отношения, и наши дети относились к нему, как к родному. Он жил на собственной даче (в аренде у него) под Петергофом, а во дворе у него во флигеле я устроила для девочек дачу, «бабушкину дачу», в память нашей мамочки, которая буквально обожала детей брата. Теперь, после кончины дедушки, и «бабушкина дача» кончилась. Я все думала, думала, чем ее заменить и списалась с Эллой Куцвинской, своей старой приятельницей, с которой в 1900 году мы вместе работали «на голоде», т. е. устраивали столовые и общественные работы в Бессарабии. Изнывая в полном одиночестве, она жила в своей небольшой усадьбе в Гудауте на черноморском побережье. Предоставив деткам (из которых две уже были мамашами и имели своих деток) дачу летом, я бы оставалась зимой у Эллы, освободив от себя Шунечку, но не разрывая с ней… Элла убедительно звала к себе насовсем! В это время стесненье жилплощади заставило меня продать кожаный кабинет мужа и на эти деньги в конце сентября прошлого года я уехала в Гудауту и перевезла все нужное для детской дачи на берегу Черного моря: складные кровати, гамаки, подушки, матрацы, посуду и пр. Я так была рада уйти на юг, на солнышко! Только красота природы могла бы вернуть мир душе моей. Уходили же люди, не желавшие больше иметь дело с миром, предпочитая иметь дело с животными и растениями! Мы с Эллой должны были всем этим заняться для девочек моих, чтобы они каждое лето приезжали к своим курочкам и огородам, цветам. Мои мечты, разделяемые детьми, были так радостны, только последнее письмо Семичовой, которую я всегда так любила, жгло меня, и я тщетно старалась его забыть… Я забиралась, не расставаясь с ним, точно им заколдованная, на вышку Ново-Афонских гор: «Я отравительница!» Я писала и ей, и Дмитрию, за неимением стола, на скалах… не оправданья, потому что до сих пор смутно представляла себе мои преступленья, дала себя обобрать, наградила всех их добром, которое им и не снилось, и я же в их глазах – преступница!.. Я прощалась и разрывала с ними навсегда, но грозила предать гласности и печати, так, как мне советовал покойный Федорович (скончавшийся еще до клеветы) все их деяния, если они не опомнятся и не захотят понять, какое они сотворили злое дело, разорив невинную семью Алексея Александровича и так клевеща на меня… И меня все тянуло уйти в небытие, с этих круч в глубокие, как пропасть, овраги. Много бывает в путешествиях несчастных случаев, и никто бы никогда не узнал, куда я ушла: пропала, умерла, где, как почему? И тогда близким, родным и друзьям не будет больно… Но южное солнышко, яркая зелень, горный воздух, виды на море с полоской берегов Малой Азии на горизонте понемногу вернули мне разум: что толку сгнить на дне оврага лесной кручи?!! А девочки
