время и жена его писали мне отчаянные письма, что попали в беду, рискуют все потерять, если я немедленно телеграфом не переведу им две или три тысячи. Полная невозможность удовлетворить их отчаянные просьбы избавила меня от новой глупости. Димочка, замученный налогами, мог меня снабдить только деньгами на обратную дорогу, и я взяла племянницам в подарок из-за границы только три банки варенья (!) из садов Глубокого от любящих родственников. Впрочем, я везла им бумажки. Мне удалось с помощью нотариуса и землемера выкроить четыре гектара городской земли, и они были заложены на имя belle-sœur и трех племянниц в шестнадцатитысячную сумму долга, который оставался за мной брату, когда он выручил нас еще в 1910 году при покупке именья. На этом участке были постройки в аренде и огород. Чтобы получать с них какой-либо доход, я пригласила некоего Ивана Ивановича Ушакова, состоявшего у Димы не то приказчиком, не то поверенным и, понятно, дала ему доверенность от детей. Себе же я оставила право приезжать летом в свою усадьбу к молодым и еще… только вексель на четыре тысячи. О чем я тогда думала, себе не представляю. Очень что-то сложное… Но не прошло и трех месяцев, как из Глубокого стали приходить самые тревожные вести. С Димой, всегда крайне нервным, начались какие-то припадки. Он совсем изменился. Из скромного, доброго, деликатного 25-летнего молодого человека, заявив, что теперь ему море по колено, он превратился в форменного тирана с резкой манией величия. Он убеждал и себя, и всех окружающих, что ни семья брата Алексея Александровича, ни я, никогда и никаких прав не имели на Глубокое, потому что его не покупали, а это удельное княжество князей Масальских, его предков и он, получив именье от отца (у отца ничего, кроме службы не было), – единственный наследник его. Ушаков, осмелившийся почитать себя поверенным нашей семьи, с большим скандалом (окна были выбиты стеком и пр.) был выкинут из дома и лишен службы. Потом пошли самые невероятные выходки самодура, сатрапа XVII столетия. Молодая жена Настя была в отчаянии и умоляла меня приехать их спасти. Тетю Иву Дима с криками, срывая ее парик и нещадно колотя стеком, совсем выгнал со двора, перестреляв ее кошек и собак. Скандалы буквально со всеми повторялись без перерыва. Еще раз выручил Бодуэн визой, а паспорт мне дали немедленно. В июле 1926 года я вновь выла в Глубоком. Опять ставлю здесь точку, не умея кратко выражать свои переживания и опасаясь Вам ими надоесть. Теперь с Димой был припадок белой горячки и, чтобы не быть убитой, мне пришлось бежать из своего бывшего дома. Созванные доктора, лечившие этого dégénéré supérieur[349], как они его определяли, послали его лечиться в известную водолечебницу в NN (забыла название), но через два месяца леченья решили, что ошиблись и послали в Карпаты лечиться горным воздухом. А у меня нашлись друзья, которые спасли меня и убедили, что на свете еще есть и порядочные люди. Чеховичи увезли меня к себе в деревню, в Свенцянском уезде, где пережидала результат леченья и решенье адвокатов, что предпринять. Юрисконсульт магистрата Виленского Федорович вел все дело. Когда Дима вернулся в Глубокое, Федорович пытался вызвать его на третейский суд: условья теперь совсем изменились, он не исполнил ни одного пункта нашего договора 1925 года, который заставил меня тогда отказаться от намеренья оспаривать у него Глубокое судом. Тетка была выгнана и слонялась по городу, не имея ни хлеба, ни угла. Бедные евреи жалели ее. Ушаков, которого я брала с условием, что за ним остается служба, стол и дом у Димы, который и рекомендовал мне его, был изгнан; а могла ли я теперь приезжать по летам в усадьбу, когда я решительно не хотела более видеть Диму? Но Дима от третейского суда отказался, а прислал своего адвоката (третьего по счету) для переговоров, и в конце концов мои адвокаты выхлопотали мне некоторое увеличенье средств и вексель заменили закладной на один хуторов вблизи города. Все формальности под наблюдением опытных друзей были закончены в конце января 1927 года, и тогда, все также отказываясь от свидания с Дмитрием и Димой, я смогла вернуться в Ленинград.
Теперь у меня завязалась еженедельная аккуратная переписка с Ушаковым. Дима, оставшись без него, как без рук, усиленно звал его обратно, но Иван Иванович теперь понял и поверил, что я не мачеха, «повадившаяся приезжать из СССР», чтобы выклянчивать себе гроши на проживание (таково было общее мнение новых, окружавших Диму людей, прихлебателей двора князя, как неизменно величал себя Дима), поняв и поверив, что князь сел в чужие сами, решительно отказался вернуться в усадьбу и остался служить только мне, бедной «иностранке на востоке» почти безвозмездно, поселившись в домике на полосе Кати, и обрабатывая огород на полосе belle-sœur. И вот шестой год, что Иван Иванович все также обрабатывает этот огород, поддерживает постройки, платит налоги, караулит закладные от попыток перевести на них то банковский, то майонтровый долг, живет на гроши и умудряется еще высылать мне доходы свои от выращивания огурчиков. При этом он терпеливо выносит опалу двора, всевозможные оскорбленья и угрозы, а подчас и ночные нападенья с битьем стекол и выламыванием рам. Полиция присуждала «князя» к штрафам за нарушение тишины и спокойствия по ночам в тихом городке, местные жители, ненавидевшие его евреи, постоянно подавали на него в суд, потому что он со всеми цеплялся, но все кончалось благополучно для него, потому что говорит пословица: с сильным не борись, а в серьезных случаях доктора показывали, что он болен. Трудно представить, чем бы закончилась эта три года длившееся княженье больного безумца, как вдруг, плотно позавтракав, в один июльский день 1928 года, Дима пошел к озеру купаться… и как ключ пошел ко дну.
Волнений поднялось много, но всего более зашумели эмигрантские газеты. Почитая Диму за фашиста, «полезного для белогвардейцев» (его собутыльников в…[350]), они затрубили о его необыкновенных достоинствах, но не допускали, чтобы Дима мог утонуть. Говорили о каком-то отравлении и кивали на восток. Бодуэн, бывший в курсе всех моих злоключений в Глубоком, письменно запросил меня (в Ленинград) – неужели этот столь восхваляемый, трагически погибший мо лодой общественный деятель, фашист и есть мой пасынок? Конечно, да, ответила я ему: не трудно оказаться героем в глазах собутыльников, вероятно, ему подобных, а ни о какой деятельности Димы никто и никогда не слышал. Но под влиянием всей газетной шумихи местные власти до того взволновались, что велели вырыть
