История с географией - Евгения Александровна Масальская-Сурина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Тщетно я обивала всякие пороги, подавала прошения, но визы мне не хотели давать, если я не уезжала навсегда!
После бесконечный тревог и колебаний я решила обратиться к своему далекому другу в Осло, профессору Олафу Ивановичу Броку. Нас связывали с ним десятки лет дружбы, а в последние годы мы с братом особенно заинтересовались связью исторических саг Скандинавии с историей Руси до XI века и по этому поводу вели переписку с Броком. Он обещал нам разыскать эту связь в своих архивах и уже подыскал нам с этой целью специалиста. Но теперь я просила Олафа Ивановича спасти Глубокое от конфискации, как достояние всей нашей семьи, потому что визы мне не давали, а нелегальный переход границы означал потерять право возвращения в Ленинград.
Горячо откликнулся на мою просьбу Олаф Иванович. Подготовил ряд своих друзей вступиться за Глубокое, вошел в переписку с польскими властями и профессорами (Эйсмонт Розвадовский, Гулькевич[347] и др.), а норвежский посланник Эйде в Варшаве вошел в переговоры с виленским адвокатом. Из Варшавы мне даже была выслана виза, но здесь, в консульстве не выдана из-за пограничных ссор, сказали мне, но за судьбу Глубокого я теперь могла быть покойна. И так прошло благополучно три года. Но вдруг до меня дошел слух, что профессор Брок написал, неожиданно для всех, брошюрку о СССР, совершенно недостойную того гостеприимства, с которым он был принят во время его приезда в 1923 году в Ленинград. Конечно, я не читала этой брошюрки, которая и не проникла сюда, будучи написана на норвежском языке, но и слуха о ней было достаточно, чтобы так огорчиться за Олафа Ивановича, что я сочла нужным порвать с ним свою 35-летнюю дружбу и прекратить с ним все отношения и переписку. Олаф Иванович был смущен, отношения были прерваны, а тогда и отношенье его к Глубокому совсем изменилось! И снова мне дали знать о возможности конфискации!
Пришлось искать человека, который захотел бы взять на себя заботу об имении, уже разоренном во время мировой и гражданской войны, тем более? что в это время прибежал в имение, ища приюта, бежавший из России юный пасынок мой, потерявший в Подолии мать свою. Совершенно больной, всего натерпевшийся, полуодетый он прибыл в сопровождении старой польки Ивы, сестры матери своей. Я почти совсем не знала Димочки, пасынка своего, но узнав о бедственном положении беглецов, написала своему верному приказчику Макару (сумевшему спасти и дом, и усадьбу от беспрестанных нападений) принять их, в память моего мужа, как родных. К счастью, казалось мне тогда (как напрасно!) объявился брат моего мужа Дмитрий, живший с семьей в Либаве. Он предложил мне свою родственную заботу о Глубоком и о больном племяннике. Получив согласие, дядюшка, очень бедствовавший в Либаве, переехал в Глубокое и занялся всеми делами. Так как количество земли превышало норму, в последнее время допускаемую в Польше, что вызвало недоразумение с властями, я должна была ему послать ему полную доверенность и просила отпродать всю лишнюю землю. Просила его, не жалея денег, всем обеспечить беглецов и восстановить здоровье Димочки, которому нужны были операция, водолечебница и пр., пр. Просила я Дмитрия и брать известную долю из отсылаемых нам денег на образование своих четверых сыновей, которые кадетами Одесского корпуса были долгое время затеряны в степях юга во время гражданской войны, потом присланы к нам в Академию, где проживали у нас в доме целую зиму, пока не удалось их выслать родителям в Либаву. Словом, полное благодушье и самые родственные отношения между двумя семьями…
Дмитрий крайне лестно отзывался о моем пасынке, перечисляя его достоинства, которыми он завоевал общее уважение, а я, в припадке сентиментальности писала beau-frère[348], что буду считать пасынка своим родным сыном и, со временем, когда обеспечу своих племянниц, закреплю за ним или обеспечивающий его участок земли, или усадьбу, потому что он горячо принялся за спасение от продолжавшихся попыток конфискации. Поселившись в усадьбе и став польским подданным, он тем самым спасал имение от конфискации…. Я же все еще не могла получить визы! Теперь дядюшка хлопотал о визе на Ригу, но и в Ригу мне визу не давали! Только в 1925 году, случайно узнав, что профессор Бодуэн де Куртене в Варшаве (брат Алексей Александрович еще в до военное время высвободил его из тюрьмы), именем брата просила его выхлопотать мне визу. С визой от Куртене я наконец попала в Глубокое! Увидев свой дом и усадьбу целыми и невредимыми, с любовью украшенными Димой после десяти лет всевозможных опасностей в прифронтовой полосе, мне казалось, я переживаю искреннее, глубокое счастье… Дима совсем оправился, окреп и за год перед тем женился на очень милой девушке. Это была нежная, любящая парочка. Дима горячо выражал мне свою благодарность, только Ива пришла требовать с меня пять тысяч за то, что она привезла ко мне «спасителя», да и смущала меня какая-то ссора Димочки с дядюшкой, который счел нужным выехать из Глубокого, якобы закончив свою миссию. Но увы! Большое искренне счастье мое было катастрофой! Незадолго до моего приезда, прослышав о возможности моего приезда, Дмитрий все под тем же предлогом возможной конфискации и якобы вынужденный спасать именье, перевел все на имя Димы, и я приехала в «чужое именье». А вероятно взамен, все деньги, вырученные от продажи участков, от которых за покрытием всех расходов на леченье, образованье, обмундированье, восстановление дома и усадьбы, мне оставалось пятнадцать тысяч, все были истрачены и даже не внесены в расходные книги, то, что я всегда требовала…
Я ставлю здесь точку. Описанье двухмесячного пребыванья тогда в Глубоком (за границей!) составляет целый очерк, и я не хочу Вас им утомлять. Скажу только, что вернулась в Ленинград примиренной со всем случившимся, в наилучших отношениях с невесткой, любящей парочкой. Во всем был виноват только Дмитрий! Но это был брат моего мужа… Не могла же я поднимать суд да дело, срамить его, бедного отца большого семейства?.. Я сжала зубы и только не хотела его больше видеть. Он же в это
