Приговор - Отохико Кага

Какиути начинает водить пером по бумаге, но авторучка не пишет, и он набирает в неё чернил. Come together, yeh… Come together, yeh… Слышны голоса Карасавы и Коно. «Ясный, тёплый день. Вчерашний холод и метель кажутся сном. Порадовался было, что удастся побольше поработать, но, когда так пахнет весной, трудно сосредоточиться, задумался о чём-то и, очнувшись, обнаружил, что грежу с кисточкой в руке… В общем, работа сегодня не спорилась. Слух, пущенный вчера Фунамото, оказался правдой — за Сунадой действительно приходили. Я узнал об этом на спортплощадке и понял, почему он так странно вёл себя вчера. Какой же я дурак, мог бы сразу догадаться. От этого известия все были в шоке и, скорее всего, именно поэтому — ничего другого просто не приходит в голову — вдруг возбудились: Андо поцеловал надзирателя Нихэя, Катакири начал громко читать сутру, Фунамото запрыгнул на стену, Коно набросился на Нихэя, — словом, поднялась невероятная кутерьма. А Карасава и Кусумото, по своему обыкновению, затеяли учёный спор, в конце концов даже меня в него вовлекли. Думаю, причина всё в том же — в смерти Сунады, это известие невольно взбудоражило всех. Сегодня тепло и пахнет весной, когда я увидел набухшие почки на сакуре, мне с такой осязаемой ясностью представилось обнажённое тело Асако, что я не мог работать, и в конце концов не выполнил ежедневной нормы. Я работаю, потому что мне нужны деньги, на эти деньги я могу купить книг и по ним учиться. Кто-нибудь скажет, зачем человеку, который вот-вот умрёт, нет, правильнее сказать, который уже умер, учиться, какой в том смысл? Разумеется, никакого, я и сам это понимаю, просто я привык учиться, эта привычка возникла у меня, когда я был плотником, а может, и ещё раньше, в начальной и в средней школе.

Тень смертиС каждым гаснущим днёмПодступает всё ближе.За окном темницы кружитсяВесенняя снежная пыль».

Какиути положил авторучку, но в душе остался какой-то неприятный осадок. Он взглянул на рисовку, упрямо сидящую на яйцах. День за днём она старательно топырит пёрышки, тщетно пытаясь высидеть птенцов из семи бесплодных яиц. Пожалуй, неприятный осадок возник не из-за работы, скорее он связан с его учением. В памяти всплыли кривые зубы надзирателя Нихэя, его толстые, как сардельки, губы. В марте прошлого года Какиути решил пройти заочный курс английского языка в университете X. и написал туда письмо с просьбой, чтобы ему разъяснили, как надо писать заявление. Разумеется, письмо тут же угодило в лапы цензора, в результате к нему явился Нихэй и сообщил, что средняя школа не даёт права на заочное университетское образование, после чего заявил, что выпускникам средней школы вообще не к чему учить английский язык и, вместо того чтобы уйти, долго ещё распинался на эту тему. Этот разговор произвёл на него тогда очень неприятное впечатление, и сейчас он испытывал нечто подобное. Нихэй никогда не упускает случая похвастаться своим высшим образованием, постоянно подчёркивает, что работа надзирателя вовсе не для него, что в ближайшее время он поступит на курсы повышения квалификации для работников исправительных учреждений, тогда его непременно повысят и он займёт руководящую должность, и вообще он совсем не то, что старший надзиратель Таянаги, тот другого поля ягода, просто жалкий выскочка и самодовольный болван, который выбился в люди, имея за плечами только начальную школу. Как человек, имеющий только среднее образование, Какиути прекрасно понимает Коно, давно точившего зуб на Нихэя. И вообще отколошматить бы хорошенько всех этих шибко образованных! Какиути вернул на полку общую университетскую тетрадь, в которой писал дневник, и извлёк учебник английского языка. Он учился по этому учебнику в третьем классе средней школы и попросил мать прислать его ему. В школе Какиути лучше всего давался английский, он был первым учеником в классе и любимчиком учителя. Вообще-то он заикался, но по-английски почему-то читал без единой запинки. У него была тогда тайная мечта — поступить в лицей, он даже готовился к экзаменам в лицей У., который считался лучшим в префектуре. Это была самая светлая полоса в его жизни, но очень скоро она сменилась тёмной — мать и старшая сестра запретили ему продолжать образование, ему пришлось пойти учеником к плотнику. Так с тех пор он и делит свою жизнь на две полосы — светлую и тёмную. Он принялся листать учебник, рассматривать картинки. Big Ben… Buckingham Palace… The Tower of London… Как же ему тогда хотелось хоть одним глазком их увидеть! Он стал читать места, подчёркнутые красным, — the same as… no time to… Тут до него неожиданно дошло, откуда этот неприятный осадок. Всё дело в том, что у него больше нет того страстного желания учиться, какое было у него тогда, в средней школе, разум говорит — учись, учись, а настоящего желания учиться уже нет, подспудно он это осознавал, отсюда и дурное настроение. Вдруг обессилев, он вернул книгу на место и, как подкошенный, рухнул на тюфяк. Спать расхотелось, делалось тошно от одной мысли о предстоящей долгой ночи. Надо бы чем-нибудь заняться, но чем? Битлы непонятно когда сменились какой-то другой музыкой. Наверное, это из-за неё он не может успокоиться: очень уж нагло лезет в уши. Трубы, ещё какие-то духовые инструменты — вычурная, бравурная мелодия. Скорее всего, классика. Такая же невыносимо напыщенная, как все эти образованные. Какиути встал, выключил радио и сел на стул у окна. Небо ещё светлое, но в камере темно. Такое впечатление, что свет поглощают стены. «Оригинальные светопоглощающие стены» — прекрасное изобретение! Когда-нибудь он будет проектировать комнаты для одиноких людей — в которых всегда царит полумрак. У него будет «Строительная контора Какиути» и «Строительная мастерская Какиути», он женится на Асако и будет жить в роскошном особняке. Он сам понимает, как нелепо об этом мечтать! Вульгарно и примитивно! Просто сегодня ему приснилась Асако, и отзвук того сна ещё гнездится где-то в уголке его сознания. Сегодня он то и дело вспоминает её. Почему-то её так и не вызвали как свидетельницу, и у него не было возможности последний раз увидеть её в суде… А ведь если бы она выступила свидетельницей, если бы она сказала, что подсудимый, то есть он, Какиути, не способен на умышленное убийство, что это робкий человек, который просто искренне любит её (да, в том-то всё и дело, он действительно её любит), или если бы она подтвердила, что все эти эксперименты со взрывчатыми веществами он проводил, ещё когда они любили друг друга, то есть тогда, когда у него не было никаких мотивов взрывать электричку, а значит, эти его эксперименты не имеют к взрыву никакого отношения, судебное разбирательство могло бы принять совершенно иной оборот. Странно, что показания Асако не были заслушаны в суде ни разу. Не в силах усидеть на месте, Какиути четыре раза стукнул в стенку к Кусумото и тут же услышал его голос. «Что тебе?» — «Да ничего особенного, просто захотелось поболтать…» — «Нельзя немного попозже? А то сейчас передают хорошую музыку, я давно уже её не слышал. „Марш Генделя для трубы, гобоя и фагота". Я очень его люблю. Ничего?» — «Ладно, конечно…» Гендель какой-то, непонятно, что хорошего в такой музыке. Разве что громкая очень. Слышно, как с кем-то переговаривается Тамэдзиро Фунамото. А, опять обсуждают баб в турецких банях. И как не надоело? Какие сиськи, какая задница, какой величины дырка… Поразительная способность часами самозабвенно болтать о таких глупостях! Даже завидно. Только незаурядная личность может отдаваться чему-то — всё равно чему — с такой страстью. Незаурядная личность — Тамэдзиро, ничтожный человечишка — Нобору Какиути. И ещё одна парочка, которой можно позавидовать, — Митио Карасава и Симпэй Коно, болтают целыми днями, с перерывами, конечно, но всё же… Тоже со страстью отдаются своим революционным идеям. «Меня одно волнует… Послушай-ка, Коно, а ты готов к смерти?» — «Я пока не собираюсь умирать. Ещё не время. Надо довести до конца борьбу с судопроизводством». — «Будем смотреть на вещи прямо. Ты — приговорённый, и эти гады могут тебя убить хоть завтра. Надо разработать боевую тактику применительно к такой ситуации». — «Ну, у меня уже всё разработано. После моей казни ребята из „Общества" организуют ряд демонстраций протеста. Они выведут на чистую воду дискриминационный суд, вынесший несправедливый смертный приговор». — «И всё же…» Очевидно, из-за бесконечной болтовни Карасава охрип, во всяком случае, голос его утратил обычную пронзительность. «Я не стал бы так полагаться на этих твоих ребят. Судя по тому, какой процент статей в газете зачернён, девять из десяти за то, что этому твоему „Обществу" нанесли сокрушительный удар. Разумеется, враги не преминут использовать это обстоятельство для активизации подрывной деятельности. Они станут внедрять стукачей, внесут смятение в ряды молодых членов „Общества", постараются расколоть его изнутри и в конце концов добьются того, что оно самоликвидируется. Это испытанный способ, он с давних времён на вооружении у колонизаторов». — «Что же, получается, моя тактика…» — «Совершенно бессмысленна. Никаких демонстраций протеста не будет. Хорошо, если пара-тройка газет поместят несколько строчек о бесславном конце грабителя и убийцы». — «Ну, тогда не знаю… Это как-то грустно». — «Не стоит полагаться на „Общество", ты должен бороться в одиночку. Постарайся выработать такую тактику, которая позволит тебе выступить одному против всего мира». — «Я не уверен, что смогу…» — Коно явно приуныл. «Может ты мне поможешь?» — «Но меня могут убить раньше, чем тебя. Скорее всего, именно так и будет. Ты должен действовать самостоятельно». — «Но ведь…» Оба замолчали, и зазвучал голос Тамэдзиро, смакующего очередные сальности. Дует тёплый вечерний ветерок. В стенку четырежды стукнули, и послышался голос Кусумото. Музыка закончилась. «Извини, что задержался. О чём ты хотел поговорить?» — «Да, собственно, уже ни о чём. Проехало». — «Ты что, рассердился, что я попросил тебя подождать?» — «Нет, что ты. Просто устал. Может, из-за этого тёплого ветра. Тело как ватное, ничего не хочется. Даже говорить лень. И двигаться не хочется, и спать не хочется. Вообще ничего не хочется — всё осточертело до смерти!» Какиути рухнул на свой тюфяк и принялся разглядывать пятна на потолке, из причудливого узора которых возникали человеческие лица. Вот и лицо Асако, она улыбается ему, ну точь-в-точь как Мона Лиза…