Рембрандт - Гледис Шмитт

— У вас болит голова, маэстро? — спросила она, увидев, как он с отчаяния ударил себя по лбу косточками пальцев. — Я велю служанке принести мокрое полотенце?

— Нет, нет. Оно не поможет — голова у меня не болит. Как это ни удивительно, я не могу добиться сходства в наброске. Такое со мной случается впервые.

— Но здесь так темно, даже при свечах. Может быть, принести еще один канделябр?

— Нет, благодарю. Свет здесь тоже ни при чем. Не понимаю, что случилось, но я никак не могу добиться того, чтобы вы были похожи на себя.

Видя, что он перестал рисовать, Абигайль пошевелилась, приняла непринужденную позу и не без кокетства взглянула на художника. Голова ее склонилась набок, веки полускрыли глаза, рука, прижатая к груди, принялась играть мягкими складками полупрозрачной ткани.

— Может быть, вам хочется написать не меня, а кого-то другого? — полушутя, полусерьезно спросила она.

— С чего вы взяли? Я с самого начала мечтал написать вас.

— Верю. Но вспомните: когда вы пришли в первый раз, вы сказали, что, без сомнения, где-то уже видели меня. Вероятно, вам хочется написать именно ту, другую женщину, которую я вам напоминаю.

— Я этого не забыл. Но если такая женщина и существует, одному богу известно, кто она.

— Может быть, кто-то, кого вы знали в детстве, а теперь совсем забыли?

— Нет.

Взгляд Абигайль оторвался от художника и сосредоточился на скомканных набросках, разбросанных среди восточных цветов. Рембрандт тоже уставился на них. Нет, этот образ не из детства, — думал он. — Этот образ относится к более поздним годам, когда кровь его была уже согрета вином любви, нелепые детские представления отброшены, а плоть знала, чего она хочет, и каждое женское тело, замеченное им в толпе, золотилось трепетным светом желания. Художник откинул назад поседевшие волосы и взглянул на валявшиеся у ног рисунки, линии которых, прочерченные сангиной, были подсказаны ему былой растраченной страстью и подавленными воспоминаниями. На одном из набросков у Абигайль была застенчивая, печальная улыбка Маргареты ван Меер; на другом рука ее была рукой госпожи ван Хорн, прикоснувшейся к его грубой волосатой руке; на третьем на лоб ее ниспадали влажные огненные кудри Саскии, и на всех трех он наградил Абигайль полной грудью кормящей Хендрикье, хотя у самой еврейки, несмотря на ее беременность, грудь оставалась маленькой.

— Да это же все они сразу! — решил он и с удивлением заметил, что говорит вслух. Что он скажет, если госпожа де Барриос попросит объяснений?

Однако она промолчала, вероятно, подумав, что художник просто заговаривается от старости. Тем не менее ее подвижное лицо утратило прежнюю холодность и застенчивость — их, видимо, растопила жалость. Но теперь Рембрандт уже не обижался, когда его жалели: время, отнявшее у него тех, кого он любил, вырвало из его сердца отравленное жало гордыни. «Можешь, сколько хочешь, твердить себе, что я стар и чуточку слабоумен, что разум мой то вспыхивает, то гаснет, как отблеск последних углей в догорающем очаге, — думал он. — Ничего другого тебе и не придет в голову, как не пришло бы мне, если бы в расцвете сил и славы я встретил такого человека, каким стал сейчас». Художник поднял сангину и вновь принялся рисовать, не пытаясь больше отделить образ Абигайль от других образов, а, напротив, сознательно стремясь к тому, чтобы он вобрал их в себя, привел в гармонию, примирил друг с другом и омыл светом поздней любви, бестелесной и ничего не требующей.

Однако жалость, не позволившая Абигайль попытаться вслед за художником заглянуть в непроницаемые провалы его ослабевшей памяти, не помешала ей сделать попытку понять, что он представляет собой сейчас. Когда он положил сангину, чтобы наглядно дать понять своей модели, что ему удалось-таки сделать наконец удовлетворительный набросок, госпожа де Барриос не попросила показать ей рисунок, а воспользовалась минутой отдыха для расспросов.

— Если я не ошибаюсь, вы сказали нам в тот, первый раз, что с вами живут ваш ученик и старушка, которая ведет ваше хозяйство, и что у вас один ребенок.

— Один ребенок? — Неужели он так озлоблен против мальчика, так отдалился от него и так решительно порвал с ним, что у чужих людей сложилось впечатление, будто Титуса вовсе не существует? — Нет, госпожа де Барриос, у меня двое детей — дочь пятнадцати лет от второй жены и двадцатилетний сын от первого брака. Оба они живут со мной: девочка помогает вести хозяйство, сын продает мои гравюры и полотна. Но Титус очень много работает, я почти не вижу его и думаю, что нам с ним недолго жить вместе — он скоро женится.

— Так уж повелось в жизни, — вздохнула Абигайль, словно представив себе день, когда и ее собственное дитя уйдет из дому. — Дети вырастают, женятся, и свадьба приносит радость всем, кроме родителей. Я думаю, когда они оба живы, им легче — остается хоть кто-то близкий. Но, конечно, если это удачный брак…

— Удачный? Вот уж не сказал бы, — бросил художник, с силой поставив натянутый холст на мольберт.

— Неужели? — Вид у Абигайль стал испуганный и удивленный, между светлыми бровями легла морщинка, цветок в руке слегка дрогнул. — Девушка не пара вашему сыну? — спросила она и тут же пояснила, словно пытаясь смягчить резкость своих слов. — Значит, она стоит ниже вашего сына и он мог бы сделать лучший выбор?

Рембрандт взял палитру и начал выдавливать на нее краску, которая нужна была ему для контура — светло-серую, составленную из черной с примесью охры и белил. Да, Титус стоял выше Магдалены ван Лоо, но стоит ли он выше ее сейчас? — спросил себя художник, и сердце его болезненно сжалось. Мальчик изменился, и перемена эта, происшедшая так незаметно, что отдельные ее стадии были уже неразличимы, была достаточно страшной сама по себе. А ведь она, кроме того, влекла за собой неизбежные и горестные вопросы. «Не я ли виновен в том, что у Титуса впалые щеки, что он безразличен ко всему и вечно молчит? — думал художник. — Не начался ли этот упадок с того дня, когда я бросился с ножом на „Цивилиса“? Не отнял ли я у сына любовь, которую могла бы дать ему мачеха в последние годы своей жизни? И так ли уж удивительно, что мой сын, живший вместе со мной в сумятице поддельной роскоши, а затем в бессмысленной нищете, считает скучный дом на Сингел олицетворением порядка, довольства и покоя?»

— В общем-то, я не могу сказать об этой девушке ничего плохого, хотя она бесцветна и скучна, — заговорил он наконец. — Думаю, что и сына мне винить тоже не в чем — с какой стороны ни посмотришь, жить со мной было ему несладко. Я воспитывал его, как принца, а теперь он бегает и продает мои работы, как последний бедный приказчик у торговца картинами. Мать оставила мальчику немалое состояние, но к тому времени, когда Титус вступит во владение им, от него мало что останется.