Слово атамана Арапова - Александр Владимирович Чиненков

Танбал в бессильной злобе сдавил рукоять кинжала. Но… Униженный, обесчещенный и жалкий – он не мог бы напугать никого, даже горстку детей. Для чего тогда жить?

И вдруг султан понял, для чего он хочет жить. Чтобы увидеть Юлдуз! Вот почему он так бережет себя! Но ведь Юлдуз покинула его? Она отвлекла на себя догонявшего их казака. И жива ли она?

Танбал снова с усилием поднял голову, но на дороге лишь тихо оседала серая пыль. Он осторожно покинул свое убежище. Опустошенный, уничтоженный, всеми покинутый, побрел по лесу, ведя коня под уздцы. Ехать ему было некуда. Везде его ждала только смерть. Под гнетом тягостных дум он бесцельно бродил по лесу, пока не набрел на тухлое болотце. Вонючая лужица, похожая на воду, разъедала губы, запекаясь в трещинках, но Танбал пил.

Вот все, что ему осталось. Куда делись все? Учитель Исмаил-бек, предавший своего ученика? Его войско, сгинувшее под ударами казачьих сабель? Его любовь? Юлдуз, наверное, погибла, защищая его?

А сейчас он лежал у грязного болота, беспомощный, бессильный и никому не нужный изгой. Танбалу почудилось, что он в глубокой бездонной яме, навсегда отрезанный от мира. Все связи оборваны, все надежды иссякли. Нигде не бывает такой пустоты, как в сердце, изъеденном червем неосуществленных надежд.

Взошло солнце, а над лесом вокруг болотца защебетали птицы.

Султан Танбал вытянул из ножен кинжал. Он приставил острое лезвие к сердцу, зажмурился и обеими руками надавил на рукоятку. Свет померк в его глазах, а тело рухнуло в болотце лицом в жуткую вонючую тину.

* * *

Хан Хивы в сопровождении свиты спустился в подземелье. По темному подземному коридору они дошли до железной двери. Слуга отпер ее, и все вошли внутрь. Когда слуга поднял факел над головой, стало возможным разглядеть это жуткое помещение. В каменной коробке царил смрадный дух. Каменные стены местами были покрыты плесенью и мхом, с потолка капала вода. У крохотного оконца на гнилой соломе копошился узник. Из-под затвердевшего рванья проглядывалась кожа, торчали красно-синие распухшие до неузнаваемости ноги.

Руки, худые, исцарапанные до крови, судорожно вцепились в солому. Узник больше походил на зверя. Он вздрагивал и издавал нечленораздельные звуки, больше напоминавшие мычание.

Узник посмотрел на хана. Его лицо с трудом можно было назвать человеческим. Землисто-бледное, оно венчалось длинным черным окровавленным волосом, прилипшим ко лбу. В нем не было ни кровинки. Запекшиеся посиневшие губы, зубы торчат, как у хищника. Темные глаза горят и вращаются, как у бешеной собаки. И когда узник издает стон, то слышится глухое рычание. Он словно врос в соломенную подстилку. Да и неудивительно! Ведь он уж много дней томился в заточении. Не ел, не пил.

Хан с интересом смотрел на него. В глазах его, сменяя друг друга, теснились ненависть, презрение, злорадство и жестокость.

– Ну что, как тебе живется у нас, Степной Волк?

– Воды, – простонал узник, вытаращив глаза.

– Зачем тебе вода, – оскалился в жуткой ухмылке хан. – Уже скоро ты встретишься с палачом! Он и позаботиться о тебе и твоем здоровье! – Хан повернулся к своей свите: – Сейчас вы увидите трапезу Степного Волка. И это ничтожество так долго портило мне настроение, убивая моих людей и грабя мои караваны.

Он швырнул узнику поданную слугой давно уже обглоданную, сухую баранью кость:

– На-ка вот, жри, шакал паршивый.

Узник вздрогнул и, словно движимый какой-то неведомой силой, сел, схватил кость обеими руками и стал, бормоча, грызть ее и глотать острые осколки, пока не проглотил все без остатка. Тогда он начал тяжело дышать, приподнялся и простонал сквозь слезы:

– Прошу вас, убейте меня прямо щас! Нет сил терпеть боля.

Хан молчал. Молчала и свита.

– Прошу вас, убейте, ради Христа. – И узник вскинул над головой руки, с растопыренными пальцами. – Священника, приведите попа, мать вашу.

– Позволь, отец, я задушу его, – попросил Джантюрей, стоявший сзади. – Пусть он разбойник, но храбрец отчаянный! А храбрость надо уважать.

– Убирайся вон, – рявкнул на сына хан, возмущенный его поучениями. – Он сдохнет на плахе! Такое слово мое!

Узник задвигался, стал судорожно подергиваться, рот его раскрылся, на губах показалась пена, он замотал головой и прохрипел:

– Воды… дайте мне воды, супостаты! Все жжет… все горит у меня внутри. Воды мне немедля!

Он камнем грохнулся на солому. Хан повернулся к нему спиной.

– Казнить надо прямо сейчас. Пока не подох, пес неверный, и не лишил палача работы, а меня удовольствия видеть его работу!

На площади собралась большая толпа. Все было так, как ему когда-то приснилось. Егорка вспомнил тот страшный сон, когда нелюди на кладбищах швыряли в него комья земли. Только вместо нелюдей на него глазели люди хана.

В ожидании казни атаман с тоскою смотрел на жаровню, в которой пока еще калили железные пруты. У главного палача взгляд был равнодушнее взгляда верблюда. Он переворачивал клещами пруты над огнем и бросал косые взгляды то на Егорку, то на тех, кто собрался на площади в ожидании казни.

Хан и свита тоже ожидали казни, сидя на своих местах недалеко от плахи. Повелитель переводил взгляд от Егорки на палача и обратно. И в нем чувствовалось крайнее нетерпение.

Руки Егорки были стянуты грубой веревкой. Ему обрили голову и щетину на лице. Как объявил глашатай, он примет смерть не как правоверный мусульманин, а как неверный пес. От голода, жажды и усталости Егорка еле держался на ногах. Взгляд его был невидящий, затуманенный. Все лицо в кровоподтеках и царапинах с засохшими капельками крови. Дышал он отрывисто, со свистом.

Глашатай громко огласил приговор, четко перечислив все преступления юного атамана, мыслимые и немыслимые.

– Казните его! Мы хотим видеть его казнь! – загудела толпа.

Как только глашатай умолк и отошел в сторону, палач посмотрел на хана. Увидев холодный кивок повелителя, палач взял клещами раскаленный прут. Его помощники повалили на плаху Егорку. Один из помощников держал голову, другой сел на него верхом и изо всех сил зажал несчастному плечи.

Над площадью раздался полный ужасной муки стон, который тут же перешел в хрип, и в прогретом солнцем воздухе запахло жареным.

Егорку подняли и ревущей площади продемонстрировали его лицо, но вместо глаз зияли черные кровоточащие впадины. Хотя разбойничий атаман не мог держаться на ногах, руки у него были по-прежнему крепко связаны.

– А теперь вырвать ему язык, – объявил глашатай, обращаясь к палачу.

Помощники палача специальными приспособлениями разжали приговоренному челюсти, а палач вырвал ему язык под самый корень. Продемонстрировав язык воющей от восторга толпе,