Меланхолия - Михаил Савеличев

- Это теперь ни к чему, - говорит госпожа Р, забрасывая волосы назад и замыкая их там высокой крабьей застежкой волшебного талисмана, отчего те послушно ниспадают вниз на плечи и притворяются золотистой россыпью.

Губы двигаются правильным и вычисленным движением компьютерных мультиков, отчего естественная мимика не выходит дальше уголков печального рта, замороженной гримаски наведенной слабости врожденной блондинки.

- Это ужасно, - говорю честно. Клиент за то и платит, чтобы знать правду.

- Они обещали мне любое лицо, - признается госпожа Р. - Любое, кроме моего. А мне нужно только мое лицо.

Сандра и секретарша никак особенно не реагируют. Секретарша собирает бумаги, роняя листы на пол и ныряя за срез стола в погоне за ними. Сандра задумчиво разглядывает наконец-то протекшую ручку. Синий гель водянистыми хлопьями выдавливается на стол и застывает неопрятными комками.

- Они?

- Да. Они.

18 октября

Искушения Иова

С ночи лил дождь. Откуда-то с океана ветер сдул краешек облачного пирога - густо замешанную маслянистую, кремовую массу, пропитанную ромовой влагой агрессивной тоски, прижимающей к внезапно почерневшей земле расцвеченные зеленью и багрянцем тонкие деревья, прибивающей к опасливому передвижению конфетти субботних машин, забирающейся наглыми влажными руками под куртки редких прохожих и бегунов. Обман юга вскрывался длинным рассветом, неохотным расставанием с тьмой, радостно повисшей на водяных качелях, размокшей бумагой облепившей стекла спящих домов. С арьергардными боями отступающий вслед сон оставлял разбитые обозы ярких фейерверков стирающихся видений, чего-то ужасно прекрасного, жуткого, сложного, никак не вмещающегося даже в самую запредельную логику бредовго бодрствования.

Тело выползало, вытягивалось слизистым улиточным путем из-под крышки кошмара, собиралось неведомыми разуму и чувствам путями в упругую обманку личного существования, напитывались ощущениями, самым первым из которых была гравитация - надоедливое мельтешение по груди лилипутов, продолжающих безнадежное дело. Не хотелось шевелиться, убеждаясь в реальной нереальности обретения обыденности, тех редких и утомительных минут, часов возвращения из пустыни обратной стороны Луны, откуда дымчатая синева дыры Земли вообще не видна, не искушая и не напоминая. Но надоедливый рабби продолжал сгребать речной песок и совать вонючую бумажку в непослушный рот, бормоча электрические заклятья. Двухфазный ток каталептических и аналептических состояний информационного метаболизма вытягивал за волосы ленивую натуру, разбросанные руки сжимались в кулаки и видимые воображением синеватые волны прокатывались по жилам, омывали неприступный и необитаемый одинокий остров мозга, крутыми и измятыми утесами возвышающийся над черным маслом подсознания.

Кровать стояла по диагонали, протягиваясь широким мостом через ночь к открытой двери личной спальни на втором этаже дома. Дальше услужливая головоломка подбрасывала соседствующие двери в туалетную комнату с шикарным унитазом, наполненным синевой ароматизированной воды, и неприкаянную ванну, укутанную в целлофан многослойной занавеси, как добропорядочная покойница, решившая выкинуть нечто на закате скучной, беспорочной жизни; в кабинет с плакатами непросмотренных фильмов, узкими шкафами пыльной хронологии человеческой патологии и мерцающей пастью электронной ловушки, утаскивающей нетерпеливых жертв в паучьи сети мировой шизофрении; в шкаф, прикидывающийся очередным вместилищем батарей пиджаков и брюк, лакированных и матовых наконечников на копыта, цветастых удавок для извращенок, не знающих оргазма без асфиксии.

Где-то внизу должны были копошиться уроды, прилепившись к пустым клеткам из-под собак и котов, или осваивая уличную джакузи, парящую кипятком в низкое небо. В темноте молчали длинные полки, усеянные скульптурными безделушками и плотно вбитыми на свои места книжками, притаились диваны, вслушиваясь в молчание телевизора, да вращались в своих коробках компакт-диски, выстреливая квадратики импульсов тайной музыки.

Дом представал одной громадной, двухэтажной голограммой, которая покоилась в преддверии пустынных дорог, обсыпанных остатками карнавального фейерверка умершего лета среди набухающих холмов красной земли и тщательно выписанными наивной кистью зелеными хвостиками земляных мышей. Стоило ухватить самый краешек его вечности и он немедленно вытаскивал навязчивую функциональную структуру космического снимка правильных рядов и террас метрополии. Привычка определяться и отдавать самому себе отчет.

- Ты мог бы еще поспать, - голос Тони. Она, как всегда, сидит на широком подоконнике окна, обхватив колени и положив на них же подбородок. Белизна шелковой ночной рубашки кажется слегка освещает спальню теплым, молочным светом покоя и безопасности. Вот откуда веет заполненность внешнего мира, сцепленность улиц и домов, медленных секунд между ночью и рассветом.

Это ее любимое место. Как у кошки. Большой и странной кошки, гуляющей сама по себе, но всегда возвращающаяся тогда, когда это особенно необходимо.

- Иди ко мне.

Наверное она улыбается. Смеется тихо и незаметно. Преображается из ангела печали в ангела радости. Раздумывает, чтобы такое ответить на этот уже ритуальный вопрос. Можно промолчать. Ведь меня и так обволакивает кокон тепла и уюта. Нет здесь никаких Лун и безвоздушных пустынь. Ремиссия без запустения, без призрака жуткого одиночества и ностальгии, лишь слабое потливое облегчение, словно после отступившей температуры, погасшего костра ломкой лихорадки.

- Иди ко мне, - безнадежное эхо чуда и оно свершается.

Голые ступни неслышно касаются пола, легкий порыв и блеск мягкой молнии, чтобы за секундой черного бархата почувствовать присутствие Тони рядом, совсем рядом, на расстоянии движения мизинца, услышать запах солнечных трав, убивающих навязчивую химию дезодорантов, прячущих свои яйцеводы и яйцеклады в закрытых фольгой розетках.

- Я по тебе скучаю.

Но она улыбается.

- Мне не нужно слов. Вернись с Луны, астронавт. Не нужно слов и дел.

Ее ладонь проскальзывает в мою, безвольно разжатую, усыпанную сонливыми мурашками. Одеяло прижимает, притупляет желание, ногам жарко. Я поворачиваюсь, беру ее за шею и спину, чтобы осторожно, но настойчиво вжаться в эту теплоту и белизну. Облака и синева врываются внутрь, разгоняя пепел и ночь, выдувая грязь, сладкой влагой еле заметного касания врачуя раны разорванной головы, бинтуя страх и отчаяние, одиночество и навязчивую прилипчивость внешнего мира.