Братья с тобой - Елена Серебровская

Женщины простились с Машей, и она пошла одна. Улицы эти ей не были знакомы, но все они выходили на проспект Энгельса, а дальше — всё прямо и прямо, до дому недалеко.

Маша шла торопливо. Худенькая, в темно-синем маркизетовом платье и стоптанных босоножках. В руке — маленький кошелек с пропуском и чистым носовым платком, и ремешочек кубанский. Даже денег не взяла, — зачем они когда транспорта нет? Портфель и лапшу детям отнесла старенькая Марья Львовна.

Позади Маши плелась собака. Тоже, наверно, устала за день. Не тявкает даже.

И вдруг словно раскаленной кочергой хлестнуло по голой ноге, чуть пониже платья, — собака подбежала и хватанула зубами.

— Пошла! Гадина! — крикнула Маша, обернувшись и взмахнув ремешком. Собака не издала ни звука и убежала. Только морду ее успела запомнить Маша, острую крысиную морду.

Вот тебе на! Кровь хлещет, уже и пятка к босоножке приклеивается. Не было печали… Перевязать надо бы. Хорошо, носовой платок с собой.

Попыталась перевязать, но кровь быстро пропитала платок, она не останавливалась. Смочить бы платок холодной водой… И обратиться-то не к кому: все спят кругом, всюду темно. Нет, не всюду: впереди в одном доме светится.

Она доковыляла до освещенного окна. За окном, вплотную к подоконнику, стоял письменный стол, над которым горела яркая лампочка. За столом сидел молодой мужчина в очках, с волнистой темною шевелюрой. Он что-то писал.

А на подоконнике стоял узкогорлый глиняный кувшин, из тех, в которых вода слегка выступает сквозь поры стенок. Непрерывно испаряясь, она охлаждает кувшин и его содержимое так, что вода в нем и в жару холодная.

— Извините, пожалуйста… Будьте добры, намочите мне платок холодной водой. Меня собака укусила, — сказала Маша человеку за столом.

Он быстро встал:

— Какая собака? А вы видели ее, она не бешеная? Зайдите сюда, сейчас открою.

Он быстро распахнул дверь, которая прямо из комнаты выходила на улицу, как это водится в южных городах. Он стоял, загорелый, в синих сатиновых трусах, и с удивлением смотрел на Машу.

— Это же надо перевязать хорошенько, — сказал он, встревоженно взглянув на рану. — Одну минуточку, я принесу бинт.

Он был один в этом жилье, — а разве у одинокого мужчины может быть в доме бинт? Нет, конечно. Он и не искал. Просто достал из шкафа чистую простыню и быстро оторвал полосу с краю.

Намочив платок, Маша вытерла рану.

Он стал на одно колено и ловко, умело стал бинтовать ее ногу. Волнистые волосы его касались ее колен, — он был близорук, приходилось нагибаться низко.

Он толково сделал свое дело, завязал концы самодельного бинта и поднялся. Маша горела от смущения.

— Спасибо, вы меня очень выручили, — сказала она, собираясь уйти.

— Пустяки. Но завтра обязательно зайдите в поликлинику и сделайте прививку. Вы говорите, она не лаяла? Она вполне могла быть бешеной.

— Возможно. Я завтра схожу.

— А лучше, пожалуй, поискать пса. Вы помните, где это было? Недалеко от моего дома? Значит, собака кого-то из соседей. Вы ее запомнили?

— Конечно.

— Где вы живете? Я провожу вас.

С этими словами он сделал шаг к шкафу, чтобы открыть дверцу и за ней, как за ширмой, одеться.

— Нет, нет! — запротестовала Маша. — Я далеко живу, это невозможно, чтобы вы еще время теряли. Я дойду сама.

Он взглянул на нее, — черные глаза его очень блестели. Или это блестели очки?

— Да вам вообще двигаться не следует, если уж всерьез говорить… Вот именно потому, что далеко, я не имею права оставить вас одну. Да еще в таком состоянии. Я сейчас.

Но она не дала ему одеться:

— Спасибо за всё, но провожать не надо. Нельзя меня провожать. Спасибо! Я сама.

И, выскользнув в темноту, она быстро пошла прочь.

Он подбежал к двери:

— Послушайте, как вас зовут?

Она не остановилась и не отозвалась.

Что же еще оставалось делать Маше, как не удрать? Если бы он настоял и пошел ее провожать, — могло бы завязаться знакомство. Ни к чему это. Только Костю встревожит.

Приехав в Ашхабад, Маша постаралась забыть, что она женщина. Вскоре родилась Аня. От груди ее отняла в три месяца — и снова удалось забыть, всё забыть. Работала до одури, до потери сознания. Мужчин на свете нету. Есть товарищи по работе. Верно, про одного говорят: он, про другого: она, но это чистая условность. Мужчин не бывает.

Она забыла обо всем, это ей удавалось. Но совсем недавно, в бане, растирая усталое тело жесткой намыленной мочалкой, нечаянно залюбовалась собой: белая нежная кожа, крепкое стройное тело… Женское в каждой клеточке своей, от узкой ступни до длинной гладкой шеи. Оказывается, женщина… Но какой толк! Даже помнить об этом нельзя.

Нет, не ради Кости она убежала, — ради себя самой. Не только из суеверия, на страха за Костю, — кто сейчас не знает симоновского заклинания «жди меня, и я вернусь»? Не только из страха. Еще из гордости. Она — хозяйка над словом своим и делом. Ушла, — значит, так надо было. Ей заводить знакомства ни к чему.

А ремешок-то кубанский, где ремешок? Конечно, оставила у него в комнате. Вспомнила: на стол его положила. Нет, за ремешком она не пойдет. Вот и славно, это ему моя благодарность.

Глава 10. Топливо

Ей приснились прохладные воды реки и тугие резиновые кувшинки, качавшиеся на волнах, и острые прямые камыши, стоявшие по колено в воде. Не понимала она, что́ это — раздольная Волга или Сейм у игрушечного городка Рыльска, или капризный Псел, петляющий по широким лугам, или Западная Двина в районе Велижа, тихая, гладкая, с белой семьею берез на обрывистом берегу.

Приснились прохладные воды реки, родной реки, и разгоряченное усталое тело отдохнуло, позабыв о пятидесятиградусной жаре, позабыв о войне. Ей не снилась война, ей снились прохладные воды родной реки, а какой — она и сама не могла догадаться.

За открытым окном громко кричала верблюдица, вытянув шею, словно гусыня. Это Марта Сергеевна купила вики у туркмена, и он привел во двор уродливое животное. Туго увязанная веревками вика свисала по бокам с горба верблюдицы, как два огромных серо-зеленых пряника.

Маша вскочила, умылась, налила в блюдечко немного хлопкового масла и, помакав в него хлеб, съела свой завтрак. Чаю не было.

— Маша, больше у нас ни палки нет, не на чем вскипятить чай и подогреть суп, — сказала обиженно Екатерина Митрофановна. Не ей же, в самом деле, добывать топливо.

— И даже пыли угольной нет?

— Что вы! Давно нет ни пылинки. Я всё вылизала.

Маша вспомнила, как получила зимой ордер и пошла на угольный склад. Уголь пришлось выбирать руками, чтобы набрать хоть каких-нибудь кусочков. Кругом чернели холмики угольной пыли, давно перещупанной другими. Маша вертелась там несколько часов, вся перемазалась, стала похожей на негритянку. И вот теперь даже пыли не осталось.

Электричество в их квартале отключено вот уже месяц. Не хватает энергии на более важные нужды, на производство. Значит, электроплитка не поможет. Тут не поможет. А в центре?

Голь на выдумки хитра, говорили прежде. Эта пословица о ней, о Маше. Это она голь.

— Марта дала вчера две ножки от сломанного стола, на них я кашу сварила, — не унимается Екатерина Митрофановна. — Больше, сказала, нечего жечь. Ни полена. Надо что-то придумывать.

— Я была на складе. Ордера выдали, а дров нет. Нам полагается пятьдесят килограммов дров. Говорят, будут в конце месяца.

— Что же мы, без горячей пищи будем весь месяц?

Маша берет чистое пустое ведро, кладет в него электрическую плитку с проводом, кулек с пшеном, маленький кочан капусты, соль в спичечном коробке, ножик и ложку. Всё это покрывает старой газетой — от любопытных глаз. Берет свой портфель, набитый конспектами и книгами, и отправляется на работу.

Жестоко печет туркменское солнце! Мокрые от пота люди молча обгоняют друг друга, чтоб скорей добраться до тени, — там на секунду становится легче. На лысом глиняном косогоре над арыком стоит высокое стройное дерево айлантус. Возле него заросли маленьких айлантусов со стрельчатыми лапами листьев. У его подножия тень, хоть на один метр тень, спасающая от солнца.

Выходя из дому, Маша видит вдали перед собою айлантус и всегда торопится зайти под его зеленую резную крышу. Глядя на него, она с болью вспоминает о родных русских березках.

По пути в институт она забегает в редакцию газеты к сторожихе и просит разрешить ей поставить на время ведро. Та разрешает. Хорошая женщина, у нее не пропадет ничего.

Из института Маша возвращается днем. Заходит в редакцию, берет свое ведерко. Она знает, куда ей идти. Сейчас всюду тесно, все сгрудились, уплотнились, — ей надо пройти в отдел писем. Там всегда лишь одна сотрудница, она относится к Маше очень хорошо, даже восторженно, — всё время восхищается ее энергией. И там есть штепсель.