Братья с тобой - Елена Серебровская
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
На прощанье я захватил с собою две книжки — «Черты советского человека» Николая Тихонова и «Стихи 1941 года» Константина Симонова. Помнишь, у Багрицкого? «А в походной сумке книжки и табак, Тихонов, Сельвинский, Пастернак». В моей походной сумке пока только один из них. Он доказал, что достоин быть бессмертным, оставаясь в блокированном Ленинграде в эту страшную зиму и воспевая героику осажденного города-борца.
После войны, конечно, многие поэтические имена уйдут со сцены, ввиду того, что в эти суровые дни не сумели тоже оказаться в строю. Иные пишут со скоростью молнии, но не всегда интересно. Сурков и Солодарь придумали «Гришу Тапкина» на манер «Васи Теркина» времен финской войны. Но «Гриша» оказался скучным и длинным. Никому не смешно.
9 сентября.
Сева».
И еще одно успела она получить, уже с места назначения:
«Здравствуй, сестра!
Я воюю. Рассказывать об этом подробно буду, когда вернусь. Потерял двоих славных товарищей из числа тех, с кем ехал сюда. Немцы хотят запугать нас техникой, застить нам свет своими эскадрильями. Но не на тех напали. Нет такой силы, которая остановила бы нас в нашем натиске. Интервентов к родной нашей Волге не пустим.
Как бы трудно нам ни пришлось, но я знаю: здесь, на волжском берегу, немцы будут разбиты, тут их конец, тут начало их краха и полного провала. Мы защищаем наш стальной город и долг свой выполним.
Поддерживай маму понежнее, почаще, — я сейчас с трудом урываю минуту для письма.
Целую тебя и обнимаю.
23 сентября 42 г.
Сева».
Прибыли два письма и в Ленинград:
Анне Васильевне Лозе
ИЗВЕЩЕНИЕ
Ваш сын, лейтенант Лоза Всеволод Борисович, уроженец г. Харькова, в бою за Социалистическую Родину, верный воинской присяге, проявив геройство и мужество, был убит 18 сентября 1942 года. Похоронен разъезд 564, Сталинградской ж. д.
Настоящее извещение является документом для возбуждения ходатайства о пенсии (приказ НКО СССР № 220).
(Подпись)
«Здравствуй, мама!
Я нахожусь сейчас недалеко от фронта, но не воюю. Был в одном бою и с тех пор отдыхаю. Работаю по-прежнему. Жизнь здесь довольно интересная, приеду домой — расскажу. Питание хорошее. Писем давно не имею. Пишите на этот мой адрес, — где бы я ни был, он будет таким же.
Немцы тут не продвигаются. Наоборот, мы их тесним немного. Авиация немцев притихла. Вернее, заставили ее притихнуть. Раньше она бомбила много, но без особого толку. Вообще от авиации спастись всегда легко, страшна она только с непривычки.
До свиданья, моя родная! До свиданья.
23 сентября 42 г.
Сева».
Она получила это письмо на три дня позднее известия о его гибели, напечатанного на зеленоватой бумажке. Письмо было в саже, ржавчине и в крови, на треугольничке там и тут красовались отпечатки пальцев, измазанных в копоти.
Вряд ли он отдыхал, милый сын, старавшийся уберечь мать от тяжелых переживаний. Святая сыновняя ложь!
Но дата… Убит восемнадцатого сентября, а письмо написал двадцать третьего? Что это значит?
Женщина плакала над зеленой бумажкой, но слезы ее высыхали при мысли, что известие было ошибкой, что он жив. Она по-другому, по-новому прочитала его слова: «Пишите на этот мой адрес, — где бы я ни был, он будет таким же».
Не с того же света пришло оно, это письмо! И письмо спокойное, — он отдыхает. Нет, в штабной канцелярии что-то напутали. И потом — он же сам учил ее не верить в гибель Володи.
Мать тотчас написала в часть. Ответа всё не было. Позднее часть была расформирована, стало трудно найти концы.
Он писал об особом доверии. А может, он послан в тыл немцев? Он же знает язык, он обучен, вынослив. Нет, надежда жила, мать еще не хотела отказаться от руки помощи, которую подал ей сын. Она верила и ждала.
Сын ее был хорошим сыном. Услышав приказ о решающем контрударе, он нарочно проставил число на пять дней вперед, чтобы в случае его гибели у матери оставалась надежда.
Только это зависело от него.
Глава 9. Субботник
Закончив лекции, Маша пошла в столовую; возьмет суп — и домой. Сегодня вечер свободный, хоть постирает ребятам и погладит.
Не хотелось нести домой тяжести, — Маша слила воду и оставила одну гущу. Получилось с четверть бидона.
В столовую, запыхавшись, прибежала секретарша директора:
— Мария Борисовна, вы же местком! С элеватора сейчас звонили: кубанская пшеница пришла, разгружать некому. Просят женщин прислать, хотя бы несколько человек.
— Но все же разошлись уже.
— Не все еще: вы, я, Арутюнова — уборщица…
— А лапша как же? Детям к ужину…
— Может, Марья Львовна отнесет? Ей недалеко. Пожалуйста, занесите, Марья Львовна, раз уж вы на субботник не идете. И портфельчик тоже.
Машу ли надо уговаривать! Пришел эшелон кубанской пшеницы. Вагоны простаивают, выгрузки ждут, а рабочих нет. Ну не иди, пожалуйста.
И пошли они трое — Маша, секретарша и уборщица Арутюнова. У всех дома дети. Времени нет ни у кого. Пошли, что поделаешь, надо же кому-то.
До элеватора ходу было километра с три, устали. В проходной позвонили, вышла какая-то женщина из парткома, обрадовалась, словно они ей подарок принесли. Оформила пропуска и отвела к вагону.
У других вагонов уже работали женщины. Тот, к которому Маша подошла, стоял на рельсах, а под ним между рельсами был бункер. В дне вагона открывали какую-то дверцу, и зерно сыпалось вниз, в квадратную дыру, освещенную снизу электрическим светом.
Работа женщин начиналась после того как зерно переставало сыпаться само. Всем дали по лопате. Через верх вагона забрались внутрь. Лопатами сгребали зерно к люку в середине вагона, подталкивали его вниз. Лопаты горели, как полированное серебро. Они даже истончились на краях.
Женщины сгребали зерно и на ходу грызли его, как мыши. Зерно было сладковатое, душистое, сытное. Вроде как грызешь козинаки. Женщина из парткома так им и сказала: «Грызите, пока работаете, ничего, подкрепляйтесь. Не бойтесь, много не сгрызете».
Зерно сыпалось сквозь пальцы, крупное, словно жемчуг, ароматное. Оно пахло русской степью, ветром родных полей, оно было с Кубани. Как они его там убирали, родные? Сейчас там немец. Каким путем шло оно, это зерно? Вагоны грузили именно там, на Кубани.
И не просто грузили: когда пшеницу ссыпали в бункер, на стенах вагона женщины обнаружили мешки. Новые, крепкие мешки сложенные вдвое, вчетверо. Они были набиты на стены вагона легонькими гвоздочками, чтобы не порвать ткань. Хозяева грузили, не наймиты. Заботились, чтобы после разгрузки было во что ссыпать зерно.
Женщины осторожно снимали мешки. Маша догребала остатки пшеницы, царапая лопатой по дну вагона.
Что это? В уголке из горки пшеницы торчит черный хвостик. Вытащила, встряхнула: узкий кожаный ремешок, каким подпоясывают суконные гимнастерки. Кто-то обронил в спешке, в пылу работы.
Маша держала ремешок, рассматривая его в свете лучей, летевших из бункера. Чей ты, а? Кто прислал сюда с Кубани этот нечаянный привет? Видно, хороший человек, — не хотел, чтобы зерно, советское добро, фашистам досталось. Кто же ты, неизвестный товарищ, чью работу мы сейчас продолжаем?
Давно уже стемнело. Выгрузили второй вагон. Пока зерно из него сыпалось само, посидели чуть-чуть, отдохнули. Снова забрались в вагон. Снова стучали лопаты. Только стали они тяжелее. И грызть зерно уже не хотелось, не было сил.
В кромешной темноте они закончили работу и вылезли из вагона. Откуда-то снова появилась женщина из парткома, — впечатление было такое, что она здесь просто живет. Она пригласила всех троих в столовую:
— У нас так положено: кто приходит на субботник, всех кормим. Все уж поели, одни вы остались.
— Поздновато, — сказала уборщица Арутюнова. Но пошла вслед за другими.
Где они шли — разглядеть было невозможно. В глубине двора залаяла собака, показалось освещенное окно, и женщины зашли на кухню. Там никого уже не было. В пустой кастрюле, накрытой крышкой, лежали три крупных оладьи, а в другой кастрюльке был холодный суп — затируха.
— Остыл он, жаль, — сказала женщина из парткома.
— Ничего, мы и так.
И они быстро съели суп, закусив оладушками. Спать хотелось страшно, идти было далеко, но разве можно отказаться от еды в военное время! Маше вспомнился Тургенев, вспомнилась горькая фраза: «Ведь похлебка-то посолёная…»
За воротами элеватора начинался ночной город. На пустынных улицах было тихо и темно. Кое-где возле беленых стен стояли железные кровати. На них, укрывшись простынями, спали люди, изнемогшие в комнатах от жары.
Женщины простились с Машей, и она пошла одна. Улицы эти ей не были знакомы, но все они выходили на проспект Энгельса, а дальше — всё прямо и прямо, до дому недалеко.
