Небо помнить будет (СИ) - Елена Грановская

будить соседей. Бедная канарейка, не евшая и не пившая несколько часов, спала, и Дюмель, разбудив ее, когда накладывал корм, раскрыл клетку, дав ей возможность полетать по комнатке. Окна и дверь были закрыты. Коротко щебеча, взбодрившаяся птичка выпорхнула из клетки, с интересом обстукивая клювиком и проверяя лапками встретившиеся по пути предметы. Констан в это время лежал на кровати, положив руки под голову, и в темноте следил за перемещениями белого стремительного пятнышка. Когда через несколько минут он почувствовал, как страшной силой накатил сон, Дюмель встал, поймал не сопротивлявшуюся канарейку и посадил ее обратно в клетку. Затем переоделся в ночную сорочку и лег в кровать, почти сразу заснув. Последнее, что он успел подумать, провалившись в сон, — надо после службы зайти в квартиру Бруно и объясниться друг с другом.

Он так и сделал. Даже ради этого прогулял лекцию в университете. Констан простоял на лестничной площадке перед дверью в квартиру семьи Бруно не более минуты, постучав лишь пару раз. На пороге его встретила Элен, совершенно не удивленная, что видит Дюмеля. Она сразу всё поняла.

— Проходите, Констан. Он у себя наверху, — произнесла она вполголоса, запуская его в квартиру, и удалилась в гостиную.

Дверь в комнату Бруно была закрыта, но не заперта. Значит, он ждал и надеялся в любое время встретить Констана. Дюмель тихо вошел в комнату без стука и, так же беззвучно прикрыв за собой дверь, остался стоять на пороге, глядя на спящего на кровати Лексена. Тот, лежа поверх покрывала в уличной одежде, посапывал, положив под голову руку и развернувшись лицом к стене. Констан прошел к кровати, сел на край и молча продолжил смотреть на юношу. Будить его или нет?

Через полминуты Бруно проснулся сам. Глубоко вдохнул, шевельнувшись, медленно приподнял веки, повернул голову, скосил глаза и увидел Констана. Тот слабо улыбнулся. Лексен выдохнул и вновь отвернулся к стене.

— Пьер. Я пришел извиниться. Взять свои слова обратно. Давай забудем этот разговор. Словно его и не было. Я не хочу терять тебя по каким-то пустякам, — с надеждой произнес Дюмель.

Бруно молчал, глядя в стену, и не шевелился. Ответ последовал нескоро.

— Я рассорился со своим лучшим другом больше года назад… — сказал Лексен и опять ненадолго замолчал. — Мы с третьего класса вместе были. Он меня поддерживал после того… как Эрне меня… А потом вдруг сказал, что я ему надоел, потому что он из кожи вон лезет, как меня раззадорить, вытянуть из переживаний, а я не реагирую, якобы не ценю его старания то есть. Озлобившись, он гадости всякие наговорил и не извинился потом. Я ему тоже резко ответил. Я сменил школу, и мы так и не виделись, я даже не знаю, где он, как он.

— Настоящие друзья познаются в беде, ты же знаешь, — произнес Констан и заботливо положил ладонь на плечо Бруно.

— Да. Знаю. Потому ты и рядом. — Лексен, не оборачиваясь, взял руку Дюмеля в свою и, поднеся к губам, поцеловал его ладонь. Затем сел, развернулся к Констану и, не сводя с него глаз, придвинулся к нему на кровати, а затем крепко обнял, положив голову ему на плечо. Дюмель тоже обнял его, поглаживая по затылку. Он вдруг почувствовал в Бруно мальчишескую хрупкость его души. Откуда в его глазах искрит и пылает пламя, когда внутри его сердце сплетено из тонких хрустальных нитей?

— Ты еще желаешь узнать, что значат твои мысли в твоем дневнике? — шепнул Констан. Бруно активно покачал головой.

— Тогда приходи с ним к Клавье. Будешь постигать тайны своей души.

Со следующего раза Лексен прибегал на мансарду с заветным дневником. После пылкой встречи с Дюмелем, когда оба лежали на матрасе, он раскрывал очередную страницу и зачитывал Констану заметки. Дюмель внимал и, когда Бруно завершал чтение, объяснял ему, как сам понял его чувства, пропустив их через себя, и что говорится про это в христианстве. Лексен не приветствовал веру как основу жизни, но ему нравилось, как о ней говорит Констан, и увлеченно слушал о писаниях святых апостолов и пророков, узнавал новое и ранее никогда неведомое от других религий и конфессий. А после благодарил Дюмеля за поданный урок, и тот тонул в его ласках и объятиях, одаривал поцелуями.

Первая капель упала с крыш парижских домов, по улицам заструились серебристые ручейки, а вместе с ними появилась и коричневая грязь, марая сапоги и подолы одежд. Внутри страны, локально бастуя, в конце концов как-то примирились с недавно введенными декретами, в то время как мировое добрососедство европейских держав давало первые сколы и трещины, что коснулось и Франции. Крах, казалось, надежно выстроенной мирной политической системы в Европе ознаменовался оккупацией фашисткой Германией Чехословакии, а спустя еще несколько недель фундамент затрещал сильнее — германский фюрер и итальянский дуче заключили Стальной пакт. Правительство Франции держало руку на пульсе, но надеялось избежать масштабного межтерриториального конфликта, который вполне мог перерасти в военные действия.

К концу весны контора, где работал Лексен, перешла под иное руководство: теперь ее из частных рук выкупил парижский муниципалитет и присоединил к более крупной структуре. Бруно остался без работы почти на два месяца, очередное увольнение его вновь подкосило, если бы не успокоение, которое он нашел у Дюмеля, встретив его заботу и услышав такие важные слова с надеждой на лучшее. Все свои сбережения, здраво откладываемые на подобный случай, Лексен не стал сразу растрачивать, а приберегал каждый сантим. Впрочем, удача улыбнулась ему — он устроился на треть ставки в журнальное отделение разносчиком корреспонденции, — но, как позже оказалось, не надолго: Бруно проработал там, получая на руки за смену заметно меньше, чем на предыдущих местах, до следующей весны.

Летом французские внутренние часы, до поры последовательно и четко отмеряющие стрелками секунду за секундой, превратились в нервный, расшатанный сломанный маятник, меняющий амплитуду из-за правительственных спешек и беспокойств населения, а затем — в весы, на чаши которых противовесом друг другу сыпались пески, извлеченные из мешков союзных государств и разрывающейся извне и изнутри Франции.

* * *

— О чем ты думаешь? — произнес Дюмель, встревоженно глядя на Бруно и пытаясь угадать его мысли. Лексен, размеренно двигаясь, вжимая ладони в холодный пол, смотрел куда-то поверх головы Констана, сквозь камень, внутрь себя, вперед в будущее. Он словно не слышал вопросы Дюмеля, а среагировал полминуты спустя, когда Констан шевельнулся под ним и вздрогнул.

— Прости… Что… — Бруно мотнул головой, моргая, снимая с глаз пелену раздумий, застилающей его взор последние минуты, и посмотрел вниз на Дюмеля,