Небо помнить будет (СИ) - Елена Грановская

— Не надо!.. — громко и жалобно произнес Лексен и вздрогнул, прерывисто дыша. Дюмель, в первые мгновения замешкавшись, всё понял. Бруно испытал страх, до сих пор сидевший глубоко внутри него: страх быть вновь изнасилованным, юношеский страх, который связал проникновение сзади как надругательство. Даже сейчас боязнь не отступила, когда он, Бруно, находился с человеком, которого любил, которому доверял.

— Не волнуйся. Всё хорошо, — прошептал Лексену на ухо Дюмель и обстрелял его плечи мелкими поцелуями. Бруно поблагодарил его про себя и блаженно закрыл глаза.

…Они заснули, прижавшись друг другу. Утреннее солнце разбудило их, защекотав нос. Первым открыл глаза Дюмель и увидел перед собой копну растрепанных темных волос. Он улыбнулся, приложился лбом к макушке Бруно и коснулся губами его выпирающего на шее позвонка. Лексен шевельнулся и промычал что-то невнятное, поведя плечом. Констан, чья рука обвивала торс юноши, провел ею вверх и коснулся груди Бруно, поглаживая ее. Лексен набрал полную грудь воздуха, развернулся на спину, жмурясь, потянулся до хруста костей, удовлетворенно крякнул и резко выдохнул.

— Доброе утро, — произнес Дюмель, подперев голову рукой и глядя на мигающего спросонья Бруно.

— Привет, — сказал Лексен, положив одну руку под голову и тоже глядя на Констана.

— Это был не сон, верно? — прошептал Констан.

Юноша поцеловал его подбородок, начинающий покрываться щетиной.

— Спасибо. Это была лучшая ночь. — Бруно всматривался в его лицо.

Оба смотрели друг другу в глаза и видели в них ночные впечатления, словно кинофильм на экране. Где-то за окном просыпался живой, энергичный Париж, наступал новый день, приносящий радости и безграничные возможности. А здесь, на старой мансарде, время остановилось и перестало существовать для них обоих. Что такое — время? Оно всё равно не властно над жаром чувств. Даже если разобьется самый последний оставшийся в мире циферблат, разлетится на осколки, никто и ничто не разорвет их связь.

Глава 6

Август 1938 — август 1939 гг.

Бруно, часто возвращаясь в памяти к тому дню, как впервые оказался в районе светлокаменной церкви, окруженной сочной листвой деревьев и прудом, как впервые увидел идеально сложенного, приятной внешности молодого мужчину, что служил там, задавал себе вопрос: почему с матерью они поехали именно туда, в тот дальний район? Да хотя что ему до причин, побудивших родительницу тащиться через город на другой его конец дабы встретить понимание и найти помощь в маленькой церквушке, где прихожан можно пересчитать по пальцам! Главное, что благодаря этой судьбоносной поездке они встретились. Оба встретили свою любовь.

Однажды Элен призналась сыну, что побудило ее обратиться к Богу и посетить именно ту церковь. Разговор начался обычно: женщина за обедом в очередной раз мягко намекала Лексену, не хочет ли он пообщаться со своими однокашниками и узнать, кто поступил в колледж или университет, чтобы они ознакомили его с направлениями подготовки к учебе на новой ступени. Юноша вновь разозлился и в очередной раз чуть опять не сбежал в свою комнату, чтобы закрыться там до конца дня и не видеть мать. Но что-то заставило его усмирить гнев. Он процедил сквозь зубы, что подумает над этим, и ускорился, доедая, с мыслями убежать-таки к себе. Немного помолчав, женщина мягко завела другой разговор, про Дюмеля, в очередной раз упомянув, что он очень ей нравится и, если будет не против, может прийти в гости на новый обед, когда ему удобно. Бруно воодушевился и перестал злиться на мать. А та мечтательно вздохнула, ее глаза наполнились думами, и она осторожно призналась:

— Я совсем отчаялась. Я обошла с тобой столько врачей, столько специалистов. Никто из них не мог тебя вытащить из раковины… И твои друзья. Кстати, ты перестал с ними общаться? О них не упоминаешь, ну, да ладно… Я пошла относить пальто. Опять разговорилась, так, по-женски, со швеей, что чаще остальных занимается моими заказами. У меня было дурно на душе, я же всё время думаю о тебе, Пьер… (Элен заботливо посмотрела на сына. Тот сидел, ковыряя ложкой в пустой тарелке из-под супа, и смотрел в стол, из вежливости к матери понимая, что должен дослушать ее.) Она спросила, что со мной, ну, я на эмоциях и сказала, что хочу помочь тебе, но никто и ничто не в силах. И именно она сказал мне, что стоит обратиться к небу, что оно точно услышит и поймет.

Тут Бруно поднял на мать глаза и оставил в стороне ложку.

— Эта женщина в ателье… Мать Дюмеля? — догадался он.

Всё точно — само провидение, не нуждающееся в доказательствах! Это и чудо, это и судьба, весь мир повернулся ради них! Лексен решительно записал эти мысли в подаренный Дюмелем блокнот. Прошло уже несколько месяцев, близилась осень, но Лексен еще не решился открыть сокровенные тайны, которыми делился с записной книжкой, Констану, своему дорогому Констану, с которым учился быть искренним. Во время их очередной пылкой встречи на мансарде Лексен чуть не проговорился о спрятанных в блокноте чувствах, вдруг страстно пожелав открыться, но близость с Дюмелем затмевала его разум, вновь накрывая волной, что он терялся в своих мыслях и отдавался Констану.

В первый раз неловкости не было. Оба любили друг друга так, словно имели длительный опыт. С каждой новой встречей на мансарде юношеская нетерпеливость Бруно сменялась требовательной искушенностью. Дюмель только успевал поражаться ему и отвечать на страстные вызовы.

Их первая близость могла стать и последней из-за наблюдательности мсье Клавье. Когда наутро Лексен и вновь замаскировавшийся Констан, задорные, пышущие энергией, спускались по лестнице, немолодой хозяин отметил про себя, что оба голоса принадлежали мужчинам. От женских ноток не осталось и следа. Бруно подошел к стойке отдать ключ, а Дюмель ждал его у двери, отвернувшись, чтобы Клавье не увидел его лица. Мужчина усмехнулся и произнес:

— Доброго дня, мсье. Вам обоим.

Лексен вытаращил глаза и подавился, закашлявшись. Констан, покрываясь красными пятнами и чувствуя разливающийся по телу жар, медленно развернулся, не пытаясь придержать рукой капюшон у лица. Клавье хмыкнул, когда увидел черты молодого мужчины. Дюмель наконец мог разглядеть его. Это был высокий и крепкий, на вид еще не совсем старый человек, но с посеребренными сединами волосами и бородой, загорелой кожей. Он был одет в синие жилет и брюки.

— Я никому не скажу. — Мужчина взял со стойки протянутый Бруно ключ, повесил его на связку в стороне и вернулся к столешнице, облокотившись на нее. — Всё, что было здесь, остается здесь. Вы же не курили запрещенную травку, не продавали в