На Двине-Даугаве - Александр Кононов

Почувствовав себя одиноким в этой блестящей компании (не потому ли ему и вспомнился Никаноркин?), Гриша понемногу замедлил шаг.

Совсем незнакомой, таинственной даже показалась ему сейчас Ново-Садовая улица. Влажно сияли над нею частые звезды.

У перекрестков ветер намел косые сугробы, мороз успел сковать их, они так и стояли — косо, набекрень, но не падали, голубые, покрытые сверху волшебной искристой пылью. Этим затаенным блеском земля как бы отзывалась на алмазное сияние неба.

Местами из окон, неплотно прикрытых ставнями, падали на дорогу длинные иглы желтого света. Скоро этот свет пропал; потянулись глухие заборы — тут жили огородники.

Хрипло лаяли псы, озадаченные непривычным в этих местах многолюдьем. Компания реалистов, должно быть, чудилась им огромной толпой неукротимо-горластых забияк.

Где-то далеко-далеко затягивал песню пьяный горемыка:

Эх, судьба ль ты моя, невеселая… —

и, словно споткнувшись, замолкал надолго.

Гриша совсем отстал от семиклассников, шел один-одинешенек. Был бы сейчас здесь Никаноркин, шагали бы они оба рядом, нашелся бы у них общий разговор, непонятная грусть не сжимала бы так Гришино сердце…

Безлюдье. Прохожих совсем не видно.

Нет, показался один.

Гриша оглянулся на него — раз, другой. Что-то неуловимо знакомое было в походке прохожего. Шел он как-то по-особенному: то ускорял шаг, то замедлял, то вдруг совсем будто нырял в темноту, исчезал.

Попался немощный фонарь — один на целую версту. Прохожий зачем-то обошел тусклое пятно света. Потом поднял воротник пальто и надвинул пониже меховую шапку. А лица его не разглядеть: ночь все-таки хоть и звездная, но…

Гриша приостановился, приник к забору, начал всматриваться. Э, не зря Виктор Аполлонович Стрелецкий надел сегодня шапку вместо форменной фуражки!

Гриша торопливо догнал семиклассников и просипел страшным шепотом:

— Зекс!

— Что? — недовольно откликнулся Витол. — Что ты еще городишь?

— Зекс!

Реалисты остановились. После короткого молчания кто-то, самый зоркий, сказал вполголоса:

— «Голубчик». Он самый.

— Приготовиться! — скомандовал Витол и первый, расстегнув шинель, накинул ее полы себе на голову. Остальные последовали его примеру, кроме Гриши, который не знал, для чего все это делается. Он остался стоять с открытым лицом, в пальто, застегнутом доверху. И только на всякий случай еще тесней прижался к забору.

Реалисты стали посреди улицы — спиной к Стрелецкому, нагнулись и застыли на месте — длинноногие, с шинельными горбами на плечах.

Стрелецкий приближался (сейчас уже можно было узнать его безошибочно, несмотря на поднятый воротник). Он приближался не торопясь, сторожко: так подкрадывается охотник к зазевавшейся дичи.

Он был совсем уже недалеко, шагах в пятнадцати, не больше, когда семиклассники, не разгибаясь, начали приплясывать на звонкой, скованной морозом мостовой.

В семнадцать лет можно танцевать, даже согнувшись в три погибели.

Некоторое время слышно было только повизгиванье и скрип снега… Потом раздался голос Стрелецкого:

— Стойте! Я вас узнал, голубчики!

Но семиклассники не согласны были стоять. Наоборот — поскакали галопом по улице. Надзиратель, слегка задыхаясь, поспешил следом. Он прошел так близко от Гриши, что тот услышал резкий на морозе, знакомый запах духов.

Впереди кто-то из семиклассников взвизгнул дурашливым, явно измененным голосом:

— Тоже мне еще, Нат Пинкертон нашелся!

Другой глухо пробубнил, видно из-под шинели:

— Брось, Колька, не пересаливай!

— Коля, остановитесь, — сейчас же отозвался надзиратель ласковым тоном.

Реалисты дружно захохотали.

Но каково было положение Гриши. Положение его было опасное. В любую минуту Стрелецкий мог вернуться, не догнав семиклассников, — ну где ж ему догнать длинноногих? Он и сам, видно, не рассчитывал на это, а преследовал виновных просто так, из упрямства или надеялся узнать кого-нибудь по походке, по голосу… Может быть, фуражку кто обронит в азарте на мостовую. Мало ли какая случайность может произойти.

Опытный был человек Виктор Аполлонович Стрелецкий.

Вот он и остановился: в глубоком снегу темнело круглое пятно — ну, так и есть, кто-то из семиклассников потерял фуражку!

Фуражка эта спасла Гришу.

Надзиратель возвращался назад, разглядывая свою находку. Он так был занят этим, что опять не заметил Григория Шумова, приросшего к доскам забора (будь забор чуть пониже, Гриша давно бы перемахнул через него и — милое дело — отсиделся бы на огороде, в мягком сугробе).

Виктор Аполлонович остановился в пяти шагах, мурлыкая:

— Так, так… головной убор установленного образца… Сильно поношенный. А вот тут на подкладочке мы найдем и буквы… да, да. Редкий юнец, будь он даже… будь он даже поклонником господина Чернышевского… редкий удержится, чтоб не увековечить своих инициалов. Ну, это мы, однако, разглядим в иной обстановке.

Надзиратель любовно провел рукой по трофейной фуражке, погладил ее и, сунув под мышку, не спеша ушел.

Гриша переждал, пока скрип его шагов не замер окончательно, а потом пошел домой. Семиклассники исчезли бесследно. Он шагал один по ночному городу, и не страшны ему были ни хриплый лай сторожевых псов, ни безлюдье пустых улиц, ни возможные встречи с разбойниками, о которых так любила рассказывать курносая Настя, когда мадам Белковой не было дома.

Никого он теперь не боялся.

Даже сразиться ему хотелось сейчас с кем-нибудь — не на жизнь, а на смерть, чтоб показать свою отвагу. Но показывать было некому и не на ком… На улице — ни души.

Гриша уже прошел мимо магазина братьев Ямпольских, — окна магазина были наглухо закрыты ставнями из волнистого железа. А вот и заведение Познанского… Какая-то фигура осторожно отделилась от двери пивной и неслышно стала удаляться. Да это Дзиконский!

— Стой! — неистово завопил Гриша и бросился вслед за врагом.

И семиклассник Дзиконский бежал!

То ли потому он решил скрыться, что боялся огласки (скорей всего, не для похвальных дел оказался он ночью около пивной), то ли вопль Шумова на самом деле его испугал, но сын полицмейстера поскакал так резво, что куда там его догнать! Ноги-то у него длинные…

Гриша, однако, не отчаивался, летел сам изо всех сил — долго, время от времени грозно крича:

— Стой! Стой, Дзиконский!

Наконец крикнул:

— Трус!

И остановился.

Не было свидетелей его победы. Остервенелые псы лаяли в подворотнях в ответ на его крики, да свистнул где-то далеко паровоз, видно маневровый.

Гриша постоял, отдышался малость и повернул домой.

15

На большой перемене к Стрелецкому подошел Витол и спросил вежливо:

— Разрешите вопрос?

И, словно по сигналу, вокруг сразу сгрудилась толпа старшеклассников.

Надзиратель, беспокойно оглядываясь, кинул Витолу:

— Ну-с?

— Говорят, что вы служили в сыскном отделении.

Глаза Виктора Апполлоновича сузились.

— А кто именно это говорит?

Витол стоял выпрямившись, руки по швам. Карие его глаза на румяном лице смотрели весело.

— Если мой вопрос неуместен, прошу прощения. Но: я слышал…

— Вот вы и скажите, от кого слышали.

— Если это предосудительно…

— Это более чем предосудительно! — Голос Виктора Аполлоновича сорвался.

— Что именно предосудительно: служить в сыскном отделении или сказать об этом громко?

— А вам вообще не полагается говорить громко, — прошипел Виктор Аполлонович бледнея. — Вам потише, потиш-ше надо быть, мой милый! Думаете, вам все сойдет, как первому ученику? С плохим баллом по повелению ученики перестают быть первыми, запомните-ка это!

Он быстро — на каблуках — повернулся к собравшимся за его спиной реалистам. Кроме зрелых семиклассников, сюда успели прибежать ученики из других классов. Прискакали и приготовишки во главе с Довгелло, Никаноркиным, Шумовым… Их привлекло необычное многолюдье.

— Эт-то что? Сборище? — закричал надзиратель. — А-а… все понятно! Вы их подговорили, своих достойных сообщников, господин Витол? Подстрекательство!

И толпа отхлынула. Чей-то молодой басок прогудел недовольно:

— Не то получилось…

— Не то? Не то получилось? — прошептал Стрелецкий.

Шея у него вытянулась, плечи поднялись; засунув руки в карманы, он хищно вглядывался в реалистов. Но перед ним были уже одни только спины — реалисты поспешно расходились во все стороны.

— Не то получилось, господин Витол! — Виктор Аполлонович повернулся, но и Витола уже не было вблизи.

Ушли старшие, а за ними и малыши. Перед надзирателем стоял лишь один Гриша Шумов — этот зазевался, конечно. Он зазевался, и откровенное любопытство, написанное на его круглом лице с широко раскрытыми глазами, могло рассердить кого угодно, а не только Виктора Аполлоновича Стрелецкого.