Москва - Андрей Белый

Не знала, - какая.

И так же не знала она, почему ее "богушка" раз обозвал "Лизаветою Эдуардовною", не "сестрицей Аленушкой"; вспомнив, обиделась: и - засверкала глазами (как радий, тот сверк разъедает не душу, а самый телесный состав).

Бумаженку в холодненьких пальчиках стиснула и, папироску просунувши в ротик, - дымком затянулась.

За окнами ветер насвистывал: в окна - несло.

Тут искательный ласковый голос мадам Вулеву очень громко раздался из зала:

- Лизаша, - ау?

И, отбросивши ручку от ротика вверх, вознесла огонек папиросочки:

- А?

- Что вы делаете? - раздалось из зала.

Скосила глаза на портьеру, подумав:

- А ей что за дело!

- Там Митя Коробкин пришел.

- А? Сейчас!

И бумажку засунула в черный кармашек передника, перебежала диванную зелень гостиной; и в палевом зале увидела Митю.

Он был в Веденяпинской форме, - верней, что без формы: в простой, черной куртке и в черных штанах (выпускных), выдаваясь на ясных паркетиках рыжим, нечистым пятном голенища: смотрел на Лизашу; и мялся - с мокреющим лбом, расколупанным: в прыщиках.

- Я не мешаю, Лизаша?

Он ей улыбался мясистой десною; и - выставил челюсть.

- Да нет, не мешаете. - Может быть, - все-таки?

- Ах, да уж верьте: не стойте такой растеряхой.

Лизаша пустила кудрявый дымок, облетающий в воздухе:

- Здесь не уютно: идемте в диванную.

Ротик, плутишко, задергался смехом.

Беседы с Лизашей его волновали глубоко: Лизаша была непрочитанной фабулой.

Уже Лизаша синила диванную дымом своей папироски, укапывая миньятюрное тельце в мягчайших подушечках; вздернувши умницы бровки, ждала, что ей скажут; он силился высказать то, что не выскажешь; вот: положили заклепку на рот.

Что-то чмокало, щелкало; что-то привсхлипнуло: точно наполнили рот его слюни.

- Хотели вы высказать: все; так вы сами сказали; не раз уже слышала я обещания эти; вы кормите ими давно.

- Не умею рассказывать, - знаете.

- А вы попробуйте.

- Нет, я боюсь, что придется выдумать за неимением слова; вы знаете: вертится на языке; и выходит не то; очень много приходится лгать - оттого, что я слов не имею правдивых.

Просунулась очень припухшей щекою мадам Вулеву:

- Экскюзе: я не знала. Вы здесь - не одна?..

И Лизаша поморщилась: гневно сверкнула глазенками.

- Вы же, мадам Вулеву, сами знали, что - Митя...

- Чай будете пить?

- Нет, не буду: вы, может, - она повернулася к Мите.

- Спасибо, не буду.

- Не надо, мадам Вулеву.

- Экскюзе, - за портьерой сказала мадам Вулеву очень сладеньким голосом; и - удалялась бряцаньем ключей по гостиной; ключи замолкали; Лизаша, чего-то пождавши, легко соскочила с дивана: головку просунула; перебегала глазами по креслам гостиной.

Все пусто.

- Когда она крадется - так не услышишь ключей, а уходит - нарочно ключами звенит, чтобы там, отзвонивши, подкрасться: подслушивать...

- Что вы хотели сказать?

Но на Митины губы уже наложили заклепку.

12.

- Гей, гей!

Толстозадый, надувшийся кучер, мелькнувши подушечкой розовой, резал поток людяной белогривым, фарфоровым рысаком, приподняв и расставивши руки; пред желтым бордюром из морд виторогих овнов очень ловким движеньем вожжей осадил рысака.

Эдуард Эдуардович, кутаясь в мех голубого песца, соскочил и исчез в освещенном подъезде, у бронзовой, монументальной дощечки: "Контора Мандро и К?".

Быстро осилил он двадцать четыре ступени; и, дверь приоткрыв, очутился в сияющем помещении банкирской конторы; он видел, как гнулися в свете зелененьких лампочек бледные, бритые, лысые люди за столиками, отделенными желтым дубовым прилавком от общего помещенья, подписывали бумаги; и - их протыкали; под кассою с надписью "чеки" стояла пристойная публика.

Быстро пронес бакенбарды в роскошный, пустой кабинет, открывающий вид на Кузнецкий.

...............

Прочесанный не пожилой господин, нагибаяся низко к Мандро, развернул свою папку бумаг; их рассматривал быстрым движеньем руки, нацепивши пенснэ.

- Что? Есть кто-нибудь?

- Да, - по личному делу.

- Просите.

Раскрылися двери; и Грибиков появился, прожелклый и хилый, осунувшись носом и правым плечом.

Он почтительно встал у дверей, его глазики жмурились в свете; ему Эдуард Эдуардович сделал рукой пригласительный жест, показавши на кресло:

- Садитесь.

И Грибиков к креслу прошел дерганогом; топтался у кресла и сразу не сел, а свалился в сиденье: как будто подрезали жилки ему:

- Ну, что скажете?

Грибиков тронул свою бородавку скоряченным пальцем: на палец смотрел:

- Я позволю заметить, что есть затрудненьице-с, - палец понюхал он, - так что согласия нет никакого.

- А больше нет комнат?

Зрачишко полез на Мандро.

- Да, живут у нас густо.

Зрачишко влупился: под веко.

С недовольством прошелся к окошку: и Мандро вертел форсированною бакенбардою; руку засунул в карман перетянутых брюк; лбом прижался к окну, посвистал, отдаваясь блестящему заоконному зрелищу: метаморфозам из светов.

Там шел кривоногий сумец; и за ним - вуалеточка черная, с мушками, с высверком глаз из-за мушек; и ветер рванул ее шелком.

Мандро - повернулся.

Он видел, что Грибиков в той же все позе, сидит, оскопивши лицо в равнодушие: жмуриком.

- Чорт с ним: не надо.

Прожескнул гла 1000 зами и вновь отвернулся; в окошке же - барышня в кофточке меха куницы.

Тут Грибиков глазиком тыкался в спину.

- Вот бы... ежели... я...: это - дело другое.

Мандро повернулся:

- Что?

- Ежели... Так уж и быть.

- Говорите раздельнее.

- Ежели б он переехал ко мне, - говорю: человечек-то ваш.

- Это - можно?

- Я думаю - можно: он, ваш человечек, - без носа: больной; и притом говорит - иностранец - не нашинский; ну, одному-то - куды ему; все же - уход; и такое все: правда, живу я в квартире о двух комнатушках; для вас же извольте: пускай переедет... Что ж, бог с ним: в цене мы сойдемся.

И глазик свой спрятал.

13.

У Митеньки мысль не влезала в слова; а душевные выражения - в органы тела; когда говорил он печальные вещи, казался Лизаше некстати смеющимся; глупым таким фалалеем, с руками - висляями; очень лицо искажала гримаса, которую медики называют - ведь вот выражение - "Гиппократовой маской".

Лизаша досадовала:

- Полчаса мы сидим, а - ни с места.

- Не выскажешь - знаете.

- Все же, - попробуйте.

- Ну, - я попробую; только, Лизаша, - уж вы не пеняйте.

Во рту что-то - щелкало, чмокало, чавкало; и - подступало под горло: хотелося плакать.

- Вы знаете: дома - семейная обстановка такая, что лучше бежать; отец добрый, вы знаете; только людей он не видит; живет в математике; думает он, что за сорок годов все осталось по-прежнему; с ним говорить невозможно; ты хочешь ему это, знаете, высказать, что у тебя на душе, он - не слушает; просто какой-то - вы знаете - он формалист.

- Ну, а мама?

- А мама - все книжки читает; историю Соловьева прочтет; и - с начала; ей - дела нет; мама - чужая.

Лизаша сидела пред ним узкоплечей укутою в красненькой, бархатной тальме, обделанной соболем; и рассыпала из вазочки горсточку матовых камушков: малых ониксов.

- Для них вы чужой?

- Совершенно чужой; говорить разучился: все дома молчу; знаю, если скажу им, что думаю, то - все равно не поверят: приходится, знаете, лгать.

- Бедный, - так-то: обманщиком ходите.

Нервно подбросила в воздух с ладони одну финтифлюшечку; и под распушенной юбочкой ножки сложила калачиком.

- Так и приходится.

Митя дерябил диван заусенцами пальцев:

- Отец-то - вы знаете: толком не спросит меня; запугал: проверяет меня, проверяет, - как, что: "Тебя спрашивали?" Или - "что получил?"... Человеческого не услышишь словечка, - вы знаете.

- Вы же?

И сыпала в ткани ониксы.

- А говорю - получаю пятки... Я...

- Вы, стало быть, врете и тут, - перебила Лизаша, подбросив одну финтифлюшку.

- А как же: попробуй сказать ему правду, - поднимутся крики; и, знаете, бог знает что.

- Не завидую вам.

- А то как же: товарищи, знаете, образованием там занимаются; этот прочел себе Бокля, а тот - Чернышевского... Мне заикнуться нельзя, чтобы книжки иметь: все сиди да долби; а чтоб книжку полезную, нужную...

- Бедный мой!

Кончик коленки просунулся из-под коротенькой юбочки.

- Нет никаких развлечений: в театры не ходят у нас; ну я все-таки, знаете, много читаю: хожу на Сенную, в читальню Островского - знаете. Не посещаю гимназии: после приходится лгать, что в гимназии был.

Митя пристальным глазом вперился в коленку: она - беспокоила.

- Что же, Митюшенька, - вы без вины виноватый.

Оправила юбочку.

- Ибсена драму прочел, - ту, которую вы говорили.

- "Строителя Сольнеса"?

- Да.

- Ах, вы, милый уродчик, - звучал ее гусельчатый голосочек, - запущенный; у, посмотрите: вся курточка - в перьях.

Лизаша нагнулась: и - слышал дыхание.

- Дайте-ка, - я вас оправлю: вот - так.

И - откинулась; и, поднося папироску к губам, затянулась, закрыв с наслаждением глазки.