Страсть Северной Мессалины - Елена Арсеньева

Тем временем Прасковья, как и обещала, проворно родила дочку, которую, понятно, в честь кого, назвала Екатериной (великая княгиня была восприемницей младенца и крестной матерью) и, поскорей передав ребенка на попечение мамок-нянек, вернулась к своим фрейлинским обязанностям, вновь прочно утвердясь при великой княгине на положении ближайшей подруги и конфидентки. Супруг, граф Брюс, не возражал, ибо вскоре после свадьбы отбыл в качестве волонтера на театр боевых действий – как раз началась война Франции с Пруссией, и во французской-то армии Яков Александрович пожелал служить. У Прасковьи оказались развязаны руки. Муж далеко, что хочу, то и ворочу! Ее назначили статс-дамой малого двора, и Прасковья стала во главе целого штата молоденьких фрейлин, беззаветно преданных Екатерине, посвященных во множество ее тайн – вполне, впрочем, прозрачных, – однако готовых молчать о них даже под пытками. Что и говорить, Екатерина умела возбуждать в людях преданность себе, а Прасковья Брюс умела, где лаской, где таской, преданность эту поддерживать и дисциплинировать. Сам великий князь Петр Федорович, большой поклонник строжайшей прусской муштры, не единожды говаривал: мол, из графини Брюс вышел бы хороший полковник. Однако если он думал этим комплиментом снискать расположение Прасковьи Александровны, то зря старался: забота об интересах Екатерины Алексеевны составляла весь смысл ее существования, и пеклась графиня об этих интересах со всем мыслимым и немыслимым старанием.

– О, тут у нас всякой твари по паре, – с кривой усмешкой сказала Марья Шкурина, и Даша поразилась тому, как меняется лицо фрейлины в зависимости от того, улыбается ли она тепло, радушно, весело или, как сейчас, недобро. Теперь лицо стало просто уродливым. Но все равно – девушка эта Даше нравилась. Прежде всего тем, что не была красавицей. Черты неправильные, а кожа еще похуже, чем Дашина. Прыщи мушками залеплены – хорошее средство их скрыть; белила да румяна само собой, но некоторые гнойнички такие пронырливые, так и проскакивают сквозь самый толстый слой белил и даже еще сильней нагнаиваются. Мушки – это просто спасение!

– Некоторые уже невесты, нашли себе женихов, а кое-кто обречен в девках сидеть, вроде меня, – продолжала Марья Шкурина, однако в ее голосе не слышно было особой по этому поводу горести.

– А почему ты думаешь, что засидишься? – робко спросила Даша.

– Да ведь я уже засиделась, разве нет? – усмехнулась Марья. – Мне сейчас уже тридцать четыре. Я старуха!

– Никакая ты не старуха, – горячо сказала Даша, мысленно ужаснувшись этой цифре. – Я знала в Москве… – Ей никогда не было трудно соврать, тем паче, если полагала, что это ложь во спасение. – Я знала в Москве многих девушек, которые находили себе мужей и в гораздо более преклонные года, причем хорошие партии сделали. Найдешь и ты, Маша.

– У нас тут по имени зваться не принято, – сказала Марья. – Так что обращайся ко мне по фамилии, Шкурина – и все тут. На ты, но по фамилии. А я тебя буду звать просто Щербатова. Так в Смольном заведено, а ведь мы по большинству смолянки бывшие, вот и придерживаемся обычая. А насчет партий… Сделать ее фрейлине несложно, ведь ее величество всем нам протежирует. Вот посмотри: Трубецкая только пять лет назад была во фрейлины пожалована, а жених тут как тут: голландский посланник в Петербурге! Правда, брак сей не состоялся, но она совсем недавно, в январе, все равно замуж вышла: за генерал-прокурора графа Александра Николаевича Самойлова. Сам светлейший за своего племянника ее высватал. Дальше. Вот Сенявину в 1781 году пожаловали во фрейлины, а не прошло и года, как к ней посватался Александр Львович Нарышкин, обер-камергер. Ну, про Зиновьеву ты знаешь, конечно.

– Нет, – холодно сказала Даша, которая всем существом своим ловила названия пышных титулов: князь, граф, посланник, обер-прокурор… – Расскажи!

– Интересно, Щербатова, где ты росла и воспитывалась? – криво усмехнулась Марья. – Не знать такую историю! Зиновьева – племянница графа Орлова. Ну хоть о нем-то ты слышала?!

Даша покраснела, но промолчала. Марья с шумным вздохом завела глаза и скучающим голосом, словно классная дама бестолковой институтке, выговорила:

– Такие вещи надо знать, иначе круглой дурой при дворе прослывешь, а здесь простецких не любят – всяк над тобой хохотать станет. Граф Орлов был фаворитом императрицы, ему и его братьям она была обязана восшествием на престол… а наша фамилия – своим позором, – добавила она вдруг тихо, грустно, но тотчас заговорила в прежнем назидательном тоне: – Зиновьева попала ко двору благодаря этому родству. Конечно, она была хорошенькая и такая веселая, что императрица ей в шутку сулила «смерть от смеха», но вскоре ею увлеклись двое: граф Орлов и… его сын.

– Сын? – вскинула брови Даша.

– Ну да, граф Алексей Бобринский.

– Как же так, сын Орлова, а Бобринским зовется?

– Бедняжка… – махнула рукой Марья. – Ладно, все со временем узнаешь, Щербатова. А пока с тебя будет довольно знать, что это… э-э… воспитанник императрицы. Ну так вот, он младше Зиновьевой на четыре года, дитя, а втюрился, как большой. Говорил, у нее больше ума, чем у всех прочих женщин и девиц в городе. Мы его спрашиваем: с чего вдруг так лестно? А он говорит, что это доказывается одним лишь тем, что она меньше румянится и украшается драгоценностями, чем другие. В опере он решетку в своей ложе сломал, потому что она мешала ему видеть Зиновьеву! В конце концов императрица позволила Зиновьевой выйти за графа, Алешенька наш остался безутешен, молодожены уехали за границу… но Зиновьева там вскоре умерла от чахотки.

– Ах, надо было ей за графа Бобринского выйти! – горячо воскликнула Даша. – Что с того, он четырьмя годами моложе? И не такое бывает! А люди живут, счастливо живут!

– Ты совсем глупенькая, Щербатова? – грустно сказала Марья. – Да разве позволила бы государыня своему сыну выйти замуж за племянницу его отца?

Даша вытаращила глаза. Услышанное просто не умещалось в голове.

– Так значит, граф Бобринский еще и сын… он сын…

– Да, сын! – со значением проговорила Марья. – Дитя светлое, доброе было, вырос человеком хорошим, а все же как увижу его, так о позоре своей семьи сразу вспоминаю. Понимаю, сейчас снова спросишь, что да как, ну так скажу раньше: мой отец дом поджег, когда она рожала втайне, поджег, чтобы людей и мужа от нее отвлечь. Ей тогда графиня Брюс пособляла, вернейшая во всем потатчица. Она меня взяла во фрейлины, чтобы отца отблагодарить, брат с графом Алексеем за границу ездил, когда тот учился там еще мальчиком. Она семье нашей благодарна, она благодарить умеет, а того не ведает, что для меня это – позор, ее благодарность принимать за такие труды. Ах, кабы моя воля, кабы силы мои – ушла бы я в монастырь, грехи семьи замаливать!