Страсть Северной Мессалины - Елена Арсеньева

Екатерина вскинула брови и недоверчиво уставилась на подругу:

– Брат Алексея Орлова? Ну что ж, посмотрим… А где бы, кстати, на него посмотреть?

– Гришка запросто вхож в покои великого князя. Да и живет теперь рядом с Зимним дворцом, в доме банкира Кнутцена. Там поселили пленного Шверина, ну а поскольку Гришка по-немецки шпарит, как истинный шваб, его и определили на житье поближе к Шверину – якобы толмачить для высокопоставленного пленника. Говорят, впрочем, что сильно Петр Иванович Шувалов на Гришку жаловался и молил убрать его с глаз Еленки Куракиной, дабы слишком не соблазнялась, – торопливо рассказывала Прасковья.

Узнав, что Григорию Орлову симпатизирует Петр Федорович, Екатерина едва не отказалась от намерения с ним увидеться. Однако Прасковья, которая ни на миг не сомневалась, что Григорий Орлов – то, что нужно, принялась расписывать его стати и достоинства (особенно постельные) такими красками, что Екатерина почувствовала почти неодолимое желание не только увидеть Орлова, но и убедиться в истинности описаний дорогой подруги.

Бросив один лишь взгляд на Григория, она поняла, что Прасковья в очередной раз оказалась права. Вот так и начался невероятный роман двадцатипятилетнего Орлова и тридцатилетней Екатерины – с легкой руки графини Прасковьи Брюс. Что и говорить, называя себя на пороге смерти путеводной звездой молодой Екатерины, Прасковья Александровна не слишком-то заносилась. И если Григорий Орлов со товарищи привел Екатерину на престол, то разве не было в этом и немалой заслуги Прасковьи Брюс?

Однако по пути к престолу Екатерине предстояло преодолеть еще немало препятствий. Одно из них состояло в том, что она опять почувствовала себя беременной.

Когда у нее был еще роман с Понятовским, муж порою навещал ее ложе, поэтому рождение дочери Анны (вскоре умершей) было воспринято Екатериной более или менее спокойно: от отцовства он не отрекался. Но теперь… теперь Петр всецело увлекся Воронцовой и другими дамами и забыл дорогу в спальню жены. Однако Екатерина ни за что не хотела избавляться от ребенка и решила родить его во что бы то ни стало. С помощью корсета и различных портновских ухищрений она скрывала изменения фигуры, однако роды скрыть было затруднительно. И чем ближе подходил их срок, тем больше она волновалась.

Екатерина плакала в уверенности, что пропала. А ее камердинер Василий Шкурин непрестанно успокаивал – он-де все для нее сладит, как надо, пусть она не изволит беспокоиться, – однако намерения свои не открывал.

– Да что нам, Петра Федоровича в комнате запереть, чтоб носа в спальню Като не сунул? – раздраженно воскликнула наконец Прасковья Брюс.

– Никого нигде запирать не понадобится, – решительно отвечал Василий. – Я сделаю так, что во время родов твоих, государыня, его величества во дворце не будет. Оставлю при тебе сына своего Сергея. Лишь только почувствуешь, что время твое приходит, скажи ему: «Вы-де мне больше не надобны», – и вели ко мне ехать.

– А ты где будешь? – непонимающе спросила Екатерина.

– Я-то? А я домой поеду.

С этими словами Шкурин поклонился и вышел, оставив молодую императрицу по-прежнему ничего не понимающей. Однако у нее уже не был сил ни на что, даже на переживания. Оставалось только покорно ждать срока, определенного ей судьбой.

Тем временем Василий Шкурин поехал к себе, на окраину Петербурга, где жил в большой избе с женой и тремя детьми. Он отправил семью к родне, вывез на телеге весь домашний скарб, а сам, оставшись один в пустой избе, принялся «хозяйничать». Довольно нахозяйничавшись, он лег на пол и заснул, а проснулся от топота копыт: сын примчался из дворца верхом и прокричал:

– Государыня сказала: мы-де ей больше не надобны!

Шкурин отправил его к прочей семье, а сам еще немного помешкал в доме. А когда вышел и сел на загодя оседланного коня, над крышею показались первые струйки дыма.

Шкурин знал, что Петр Федорович никогда не пропускает ни одного пожара в городе. Обер-полицмейстер немедленно посылал к нему гонца, чуть приходила весть о том, что где-то видели дым. Не помогать государь-император, понятное дело, мчался – в нем была неистребимая детская страсть к созерцанию большого огня!

Так что Шкурин заранее был уверен в успехе, когда обещал императрице, что тайна ее будет сохранена. Он поджег свой дом ради этого.

А пока пылал пожар, который так и не удалось потушить, во дворце на свет появился маленький мальчик, которого назвали Алексеем Бобринским и даровали ему графский титул.

Захар Константинович Зотов не мог точно сказать, что там вышло у светлейшего с этим молодым глупцом, Дмитриевым-Мамоновым, каким образом Григорий Александрович его образумил и вдохновил, но кое о чем можно было догадаться по несколько вспухшей скуле молодого человека. Видно было, что вспыльчивый светлейший уродовать красавца не стал, но и гнева своего решил не сдерживать. Но главное, надо было спешить, Зотов это понимал: мало ли кто мог вмешаться и внедрить свою креатуру, как уже делывали Панин и граф Толстой! И вообще, мало ли что могло взбрести в голову государыни, томимой женским одиночеством. Всякие слухи ходили о том, как колобродило ее естество! Отчего-то в душу Потемкина запал один рассказ, с которого, собственно, и зародились в его голове метафоры об истопниках и поставщиках дров. Как-то раз некий истопник (в прямом смысле этого слова) принес в опочивальню государыни дрова, когда Екатерина уже лежала в постели.

– Мне зябко, – сказала она жалобно.

– Не извольте беспокоиться, – ответил истопник. – Сейчас раскочегарю – жарко будет.

И принялся орудовать кочергой в печи.

– Ну как? – обернулся он к государыне – да так и обмер, увидав, что она одеяло сбросила и лежит в чем мать родила.

– Не в той печке да не той кочергой ворочаешь, – сказала с усмешкой.

Истопник оказался молод и сообразителен – на свое счастье.

– Как твоя фамилия? – спросила царица.

– Чернозубов, ваше величество, – смущенно ответил истопник.

– Отныне ты будешь называться Тепловым в память того события, когда согрел свою государыню. Благодарю за прекрасную службу отечеству, господин полковник! Прощайте!

В тот же день Чернозубов получил указ о пожаловании ему потомственного дворянства, фамилии Теплов и десяти тысяч крестьян в Черниговской губернии с повелением немедленно покинуть Петербург.

То, что сие была не досужая выдумка, мог бы засвидетельствовать Зотов.

Причем все подобные истории мигом становились известны при иностранных дворах. Что и говорить, дипломатическая почта форсировалась[8] преотвратительно!