Древо человеческое - Патрик Уайт

– Да? – вскинулась она. – А какой масти?

У нее словно гора свалилась с плеч. Теперь будет все хорошо. Она быстро встала, ей не терпелось сейчас же увидеть корову.

– Вроде бы пегая, – сказал он. – И крепенькая – как только они таких делают.

И вправду, среди папоротников лежал, свернувшись, пестренький теленок, а мать стояла над ним, вытянув морду, словно бы в удивлении, хотя этот теленок был у нее седьмой по счету. Женщина забормотала что-то ласковое. Ей хотелось потрогать эту свою награду. Телочка поднялась – одни ноги да пуповина – и, блестящая, вылизанная, стояла, покачиваясь, среди завитушек папоротника.

– Тпруня, тпруня, тпруня! – позвала ее женщина. – Какая душенька, Стэн! Ах ты, моя дорогая!

Корова фыркнула и мотнула головой, но без всякого волнения, а так, словно готова была стоять и не двигаться, предоставив другим заниматься дальнейшим. Бока у нее опали. И еще текла кровь.

– Бедняжка Джулия, – сказала Эми Паркер. – Мы назовем ее Жемчужиной. Слышишь, Стэн? Жемчужина! Джулия родила Жемчужину!

Она засмеялась разноцветному утру. Все прошло. Она снова стала той девушкой, что стояла на равнине за Юрагой и протягивала тонкие руки навстречу жизни, полной чудес.

Все это утро она бегала посмотреть, потрогать, побыть немного с новорожденным теленком. И все время что-то тихонько приговаривала, неожиданно для себя изобретая какие-то новые ласковые слова, чтобы выразить огромное облегчение, и наконец оно переполнило ее, это облегчение, и она уже не видела ни стоявших вокруг деревьев, ни даже коровы с ее неуклюжим теленком, принесшим женщине такую легкость на душе. Она претворилась в тихий воздух. Она сама стала синим утром, в которое случилось это событие.

Позже, когда в свете дня стали четкими все предметы и женщину снова захватила обычная жизнь, мужчина, ее муж, вдруг пришел взять горячей воды из чайника.

– Зачем это? – спросила она.

Он сказал, что для коровы.

– Но все же было хорошо, – возразила она чуть не со злостью, оберегая свой душевный покой.

– Было, – угрюмо сказал он, выливая воду в старый жестяной таз. – А сейчас худо. Больная она. Сдается мне – молочная лихорадка.

Корова и вправду лежала в папоротниках, но спокойно, смирно, ее спина с чуть выступавшими лопатками высилась над землею, как изваяние.

– Почему ты думаешь? – спросила женщина.

– Глаза у нее блестят, – ответил он. – И интересу ни к чему нет. Не хочет вставать. Гляди. – Он пнул ее в крестец и закрутил хвост, словно она уже стала неодушевленным предметом. Но корова не вставала.

– А теленок? – спросила женщина.

– Надо с коровой управиться. Вот морока, – сказал он. – Зря мы ее не продали. Хуже нет держать старых коров.

– Это я виновата, – сказала женщина.

– Я тебя не виню, – проговорил он, выкручивая намоченную в горячей воде тряпку.

– А что ж ты, по-твоему, делаешь? – сказала она, чувствуя себя лишней и очень несчастной.

Она смотрела, как он прикладывает к коровьему вымени тряпку, от которой шел пар; корова шевельнулась и, горячо дохнув, застонала.

Женщина смотрела на мужчину. Он не сердился на нее, она это чувствовала. Он был поглощен тем, что делал. Его словно и не было – были только его руки. А руки, очевидно, забыли, как они ее ласкали. Она стояла, ненужная, одинокая, и ее вдруг кольнула тоскливая тревога за своего ребенка.

– Надо покормить теленка, Стэн, – справившись с собой, произнесла она или только ее голос. – Я еду к О’Даудам. Она говорила, у них есть коровы. Значит, наверное, есть молоко.

– Ладно, – бросил он, будто это было дело второстепенное, будто все его существо утекло через руки в плоть больной коровы.

Она отвела взгляд от этих рук, на которые у нее не стало никаких прав, и старалась думать только о предстоящем деле. Она ушла запрягать лошадь.

Пока она ехала к О’Даудам, сидя позади цокавшей копытами лошади, жалость к себе прошла. Во рту у нее еще держался горький привкус, но под холодным ветром мышцы на лице напряглись. Она ехала по важному делу. Деревья расступались перед ней, будто до нее и не было дороги, будто она первая ее прокладывала. И очень скоро показался лошадиный скелет – все так, как говорила соседка, а там, в зарослях кустарника, что-то неясно темнело, возможно, что и дом.

Так Эми Паркер приехала к О’Даудам.

– Да ей-богу же, это миссис Паркер, – сказала соседка, которая стояла на приступке и поглядывала по сторонам с таким видом, будто кругом ее ждали дела, но об этом ей даже думать было невыносимо.

Обиталище О’Даудов, казалось, вырастало толчками. Первоначальную комнату со всех сторон облепили свидетельства роста жизненных потребностей в виде пристроек или наростов из горбыля, листового железа и луба. Ничто ни с чем не гармонировало; разве что все сооружение было лубяного ржаво-бурого цвета и, поместившись под листвой, среди деревьев, неплохо вписывалось в ландшафт. Вокруг него на утоптанной земле рылись клювами в собственных перьях куры. Рыжая свинья с любопытством мчалась посмотреть, кто приехал, вымя ее билось о бока, словно кожаный мешок, а среди стеблей капусты верещали поросята. Там, где голую землю прикрывала трава, стояли и глазели коровы. Пахло утками.

– Ей-богу, это миссис Паркер, – повторила соседка и сошла вниз, вернее приступок, на котором она стояла, покато пригнувшись, спустил ее во двор.

– Да, – сказала Эми Паркер.

Дорожный ветер улегся, и она снова стала несчастной, да еще в этом дворе.

– Я к вам с просьбой, – продолжала она. – У нас беда, миссис О’Дауд.

– Что такое, милая? – спросила кубастенькая хозяйка, уже готовая на всякие щедроты.

На этот раз она была не такой праздничной. Платье кое-где держалось на английских булавках, но груди ее колыхались не менее радушно, а на гладких щеках играл румянец.

– Нынче утром у нас корова отелилась, – начала Эми Паркер. – Телочку принесла.

– Повезло вам! Теляточки – это же такая прелесть!

– Но корова молочной лихорадкой заболела. Она старая уже.

Соседка поцокала языком.

– У старых коров всегда так. Бедняжки. Тем все и кончается.

– Но нам надо выкормить телочку, миссис О’Дауд.

– А как же.

Теперь это была уже ее забота.

– Эй! – крикнула она. – Где ты там? У нас дама в гостях. Покажись, ради бога, чтоб люди видели, какой ты у меня есть. Прямо ужас эти мужчины, ведь все уже сказано и решено, а он еще манежится, а у него куры еще не кормлены. Так если вам молока нужно, милушка, у нас его хоть залейся. Мы двух коровок доим не покладая рук, да еще телка, чтоб ее, гляди вот-вот отелится. Милости просим, миссис Паркер, пусть он мелет, что хочет, все равно, как я скажу, так и будет.

– Ты чего это раскудахталась? Вот как найду сапоги, так и приду, – прокричал ее муж.

И пришел. Появился собственной персоной.

– Вот он, – сказала жена.

Она мотнула головой в сторону боковой двери. Пряди черных волос упали ей на плечи, но на этот раз она не стала заправлять их в узел.

О’Дауд был огромен. Эми Паркер видела снизу лишь две черные дырки ноздрей. Он весь зарос черными волосами, и смех у него был черно-белый.

– Корова захворала, да? Молочная лихорадка, – сказал О’Дауд.

– Нечего талдычить одно и то же, – перебила жена.

Все даже опешили, и она сама не меньше других.

– Керосин, – сказал муж. – От молочной лихорадки и от всего прочего лучше керосина нету.

Доказательством тому было его собственное дыхание.

– Ему на керосине свет клином сошелся, – вставила жена. – Он вливает его в больное животное, все равно с какого конца. Я-то от одного его духа помираю.

– Керосин – первое дело, – заявил муж. – Взять бутылку пива, пиво выпить, да налить керосину вот столько, по мой палец. Видите, не больше и не меньше, тут вроде бы две трети будет, больше нельзя, а то опасно, вон Пэдди Коннор знает, он лишку налил, и его красуля телочка-джерсейка по земле каталась, а вот надо ровно столько, и вы не пожалеете, коли вольете скотине в пасть, да только поглубже вливайте, чтоб внутрь протекло, ну, само собой, она брыкаться будет и худо, если не дастся, но вы постарайтесь и увидите – молочную лихорадку как рукой снимет.

– Да ведь она не керосину просит, – толкнула его локтем жена. – Всякий лечит по-своему. Ей молоко нужно.

– Ну, раз она не за керосином, – сказал муж, – то хоть совет получила. Задаром.

– Она к нам за молоком. Ей для теленка новорожденного.

– Ха, молоко тоже даром.

– Так что ж ты тут болтаешь целые полчаса?

– Кто ж должен говорить, как не мужчина? – возразил муж.

Стоя в этом суматошном дворе, Эми Паркер чувствовала слабость в коленях, но доброта парила над грязными лужами, где утки целовались клювами. И ничего, что бутылки валялись где попало, казалось, так и надо, ведь их выбрасывал из окна сам О’Дауд, конечно же, с благой целью избавиться от них в доме.

– Ведерко у вас есть? – спросил он.