Древо человеческое - Патрик Уайт

– Мы куда-нибудь да приплывем? – спросил Осси Пибоди.

– А кто его знает, – сказал О’Дауд, чье дыханье разливалось в воздухе расплавленным металлом.

Тут Лес Докер громко пукнул, и все захохотали.

Им стало полегче, когда они проплывали там, где раньше были огороженные участки Иллереги, и густые ветки деревьев пересчитывали напряженные ребра гребцов. Встречные течения и желтые водовороты вертели маленькую неуклюжую лодчонку, как хотели. Но мужчины все так же молчаливо гребли. Стало как-то дико сознавать, что плывешь над затопленной землей. Диковато чувствовали себя все, кроме Стэна Паркера, который к тому времени уже знал про себя, что можно ожидать чего угодно и вовсе не обязательно было, чтобы путь этой плоскодонке указала рука мэра Уллуны. Пока он греб, примиряясь с дикостью и неизбежностью их положения, но не умея ничего объяснить – он только улыбнулся смущенно вопросу Осси Пибоди, – этот полузатопленный мир стал ему знаком, как собственные мысли. Он вспомнил нечто забытое, о чем он никогда никому не говорил. Он вспомнил лицо своей матери, лежавшей в гробу, – ее черты выдали то, что всегда скрывали глаза, – страх, что все окружающее совсем не прочно. Но в этом смутном мире плещущей воды, под плывущими мимо деревьями какая же могла быть прочность? Гребцы гребли. Он слышал их натужные выдохи, но словно издалека. А когда они проплывали под струящимися деревьями и шуршала листва, то эти звуки не только казались ближе, они словно проникали внутрь сквозь его мокрую кожу.

И не было никакой неожиданности, когда Осси Пибоди крикнул, что справа что-то такое кружится, вроде бы возле муравьиной кучи, и они повернули туда и вытащили гуттаперчевое тело мужчины в одежде, которую вода подогнала под общий мглисто-темный цвет. Гладкое лицо мужчины было обкусано рыбами.

Ну и ну, подумали гребцы, когда тело было положено на дно лодки.

Всей своей упругой кожей они противились ощущению смерти. Ноздри их, хрящеватые, побелевшие, отказывались воспринимать ее, словно ноздри животных, наткнувшихся где-нибудь в кустах на мертвечину.

Стэн Паркер наклонился вперед и прикрыл гуттаперчевое лицо мешком. Гребцы прочистили горло, кто-то сплюнул, кто-то последовал его примеру, и лодка двинулась дальше.

Они гребли, а мимо них проплывали останки покойной безопасной жизни в стенах домов. Пустой стул, надкушенный кусок сыра и размокшие письма, подушечка с церковной скамьи, застрявшая в зарослях ежевики, шляпа с распластанным по воде пером, детский горшочек, Библия, раскрытая на пророке Иезекииле. Все это появлялось и исчезало. Постоянной была только лодка. Да, пожалуй, дом, о который они чуть не стукнулись.

– Эй, есть тут кто? – крикнул О’Дауд, сунув голову в окно. – Кто дома? К вам почтарь, он же пожарная команда!

Все разом засмеялись – теперь уже они все делали в унисон.

В безмолвном доме был накрыт к обеду стол. По скатерти ползла улитка. Вокруг стола стояли стулья в хлюпающей воде, которая не нуждалась в гостеприимно распахнутых дверях, чтобы войти в дом. Здесь устроила сборище вода. А люди бежали. И при таких обстоятельствах, когда гребцы оплывали дом, цепляясь за наружные стены, О’Дауд смекнул, что можно достать рукой стоявшую на полке бутылку и хлебнуть из горлышка, чтобы только кровь разогреть, а вообще даже и забрать эту бутылку в лодку.

Кто-то сказал, что это, мол, воровство.

– И вовсе нет, – возразил О’Дауд, облизывая губы. – Ясно же, как божий день, – раз ее оставили на полке, значит, никому она не нужна, это же все равно что выбросить.

Ни у кого не хватило духа ответить. В осклизлой комнате на краю умывальника лежали крепко сомкнутые вставные челюсти.

Лодка отплыла от дома. У гребцов теперь были только руки и ребра; всего остального они не чувствовали. Как тех людей, что бросали свои затопленные дома, гребцов в лодке обуяло стремление двигаться и дышать.

В одном месте Стэн Паркер увидел труп бородатого старика, застрявший в рогулине дерева. Но об этом он никому не сказал. Он не переставал грести. Тупорылая лодка отзывалась на каждый промах. А старика, который, судя по виду, уже ни на что не надеялся, умирая на дереве вверх ногами, вскоре стерли из виду движение и дождь.

От домишки, прежде стоявшего на холме, а теперь на островке, бежала к воде маленькая проворная женщина с тяжелым узлом волос на затылке.

– Я думала, вы совсем не приедете, – кричала она. – Уж я ждала-ждала! Папаша уплыл на той скорлупке, что ребята сколотили для забавы прошлым летом. Я ему – спятил ты, что ли, нипочем не пущу. Но он углядел, что на дереве баран застрял.

Она стояла на земле у пенистой, окаймленной щепками и сучками кромки воды. От возбуждения в углах ее рта тоже вскипала легкая белая пена.

– Вы моего папашу не видели? – спросила она. – Такой старичок с седой бородой.

Нет, никто не видел.

– Ну вот, – сказала она. – Я же говорила, за нами пришлют из города. У меня уж и вещи собраны.

Она бросилась было бежать.

– Но с папашей как же? – тотчас остановилась она, привстав на цыпочках.

– Может, папаша где-то пристал к берегу, – ответили ей.

– Да, – сказала женщина. – Будем надеяться. У меня машинка, понимаете. Я должна взять машинку.

– Чего-чего? – спросил Лес Докер.

– Да швейную машинку.

Она уже волокла ее с веранды, обдирая себе голени ножным приводом.

– Только три вещи были у меня самые ценные, – сказала маленькая женщина, – две козы да швейная машинка. Но козам уж, видно, конец пришел.

– Швейной машине тоже, хозяюшка, – сказал О’Дауд. – А то быть нам всем на дне.

– Ну, тогда я остаюсь, – ответила женщина, которую звали миссис Уилсон.

Она громко зарыдала, вцепившись пальцами в железный корпус швейной машины.

Женщину пришлось втаскивать в лодку таким же манером, как и ее перевязанную веревкой ивовую корзину со всяким скарбом.

– Не надо, не смейте, – плакала она. – Я все равно не переживу! Сначала козы, теперь швейная машина…

– Ох, – тихонько вскрикнула она, задев что-то выпуклое под мешком на дне лодки. – Что это? Только не говорите, что мертвец!

– Он самый, – ответили ей, – совсем молодой, бедняга, его из воды вытащили.

– Я никогда еще не видела мертвых, – задумчиво сказала она. – Даже свою мать, когда она умерла. Я была в Масуэллбруке у родственников. Это они мне подарили машину.

И снова у нее потекли слезы, смешиваясь с дождем.

Присутствие женщины прямо перед его глазами заставило работавшего веслами Стэна Паркера выйти из великой отрешенности смерти и воды. Он прикусил губу, как будто от физических усилий, но на самом деле от того, что не сказал ей о мертвом отце. Он скажет, подумал Стэн, только попозже, не сейчас. Он продолжал грести, проникаясь дружелюбием к остальным гребцам и жалостью к женщине. На ней была старенькая кофта с узором из веточек и маленьких лиловых цветов. И Стэн Паркер, вспомнив день выпечки хлеба, увидел пышнеющие на листах хлебы и разгоряченную щеку жены – она прокалывает их щепочкой. Весь день в лодке он не думал о ней, а сейчас вспомнил и обрадовался.

Вечером через старика Пибоди, который возвращался в их места, он передал, что еще покрутится здесь день-другой и поглядит, чем он сможет помочь.

Отряд добровольцев, спустившись с холмов, заночевал на извозном дворе в пустующем стойле, где свежая солома колола им шею и всю ночь, сквозь сон, из других стойл слышался перестук копыт, и шорохи, и бархатистое ржанье. О’Дауд, малость перебравший в «Дубе», улегся снаружи под дождем, заявив, что желает дышать свежим воздухом. Но его ухватили под мышки и за щиколотки и втащили в конюшню. И в бархатистой ночи их опять окружили теплые шорохи сна и лошадей. В конюшне позабылось о дожде.

Среди ночи Стэн Паркер проснулся и вспомнил, что так и не сказал маленькой женщине о ее отце – даже когда приятели выгружали ее вместе с ивовой корзиной у какого-то берега. Он не мог сказать ей правду. Бывает такое, что просто нельзя выговорить. И он спокойно заснул, еще глубже зарывшись в теплую солому стойла, под покровом ночного дождя. А дождь не переставал.

– Это народное бедствие, – рассказывала миссис О’Дауд, – сколько ферм смыло, и сколько бедняг, которым негде голову приклонить, а губернаторша устроила сбор пожертвований, и важные дамы продают всякие безделушки, штучки-дрючки – у них этого добра девать некуда, – потому как у бедняков и сирот и крошки хлеба в животе нет, а важные шишки, что те местности осматривали – из лодок, конечно, – так они наговорили уйму всяких речей, наобещали и вспоможений, и того, и сего, а лучше бы дали по доброму караваю хлеба да по паре теплых штанов.

– Потому что, – говорила миссис О’Дауд, – от воздуха желудку никакой пользы нету, разве что выпустить его, а словами задницу не прикроешь, даже новорожденному ребенку.

Она подобрала наверх рассыпавшиеся волосы вместе со струями дождя.