Маленькая повесть о двоих - Юрий Ефименко

Ему сейчас и в голову не приходило упереться из-за каких угодно формальностей. Хоть чернилами там поливайте, а круглую печать шлепайте на лоб.

Господи, однажды подумал он, а не в том ли как раз и беда, что Дануту принуждают или самой так нужно — только через церковь?

С детства к церкви его не приучали, и даже к самой великой старости он не собирался туда наведываться. Все это имело сейчас для него самое малое значение. Куда больше значения вытекало — из расстояния между городами, между днями их встреч, из непрерывных нерадостных мыслей, из его постоянного беспокойства и попыток отвлечься (что ни вечер — в кино). Из того, что почтовый ящик стоял перед глазами и днем и ночью.

Знакомые признаки: начиналась безоглядная, настоящая, нормальная человеческая любовь, угодившая не в лучшие из условий. Медленно, но верно он терял над собой контроль. Многоэтажное здание здраво, самоохранительно мыслящего человека семидесятых годов, экономно расходующего себя на житейские, внеделовые переживания, рушилось на глазах. Надвигались не предполагаемые еще за минуту поступки, желания, изрядная неуравновешенность и, возможно, так уж бывало, вспыльчивость, от чего всего он поотвык.

Разбуженный в одно распрекрасное утро хлынувшими в окно густо-синим небом и золотом осени, он набрал номер справочной, узнал, когда ближайший рейс, затем запросил у начальства отгул и к обеду стоял в Данутином городе перед древнейшим из его храмов. Символом и хранителем чуда. Лет четыреста назад во время необыкновенно сильного наводнения сюда сбежались горожане, они молились так старательно, истово — вода остановилась. Несложное чудо: наводнениям нет дела как до бога, так и до постановлений райисполкома.

«Это красивая история, да?» — «Занятная».◦— «Очень главная для нас. Я с ребенка знала».◦— «Мне в детстве читали сказки братьев Гримм и Андерсена».◦— «Нет, это не сказка. Так было!» Они тогда прошли мимо. Он почувствовал, что она, отдает себе отчет или нет, уверена в этой чепухе — молитвой наводнение пресечь! И одернул себя: сам-то хорош — шикаешь на черную кошку, сунься она только поперек твоей дороги.

Увидеть снова церковь, войти в нее, постоять и представить тот рассыпавшийся во прах день, осевший на стенах невидимыми и неслышимыми отсветами и отзвуками ему стало важно, чтобы, может быть, понять: отчего же и зачем по сей день, с великой честностью перед собой, сюда приходят те, кого изволь называть своими современниками?

Названное посмотрел на замшелые стены здания хмуро, как на крепость, которую, хочешь не хочешь, нужно брать.

У входа караулила нищенка на коленях. Штатная? В полутемном притворе на широкой скамье сидела полненькая с розовым личиком старушка. Вокруг неё были разложены четки, распятия, молитвенники. Не слишком изысканный, дешевый товар. Он взял в руки четки — пластмассовые черные шарики, алюминиевый крестик. Чего не купишь на память! Он принялся выбирать. Торговка, коротко лучась морщинками ото рта и глаз, заговорила на своем языке. Ему было понятно — во всем мире торг есть торг — все, кроме того, что она отказалась от металлического рубля. Поди ж ты — свои предрассудки!

Возле них остановились несколько русских девчонок-школьниц, отбившихся от экскурсии. Тоже стали хватать четки, тараторили, прицениваясь, копались в кошельках. Ни дать ни взять все, как в галантерейном магазине. Старушка почти с детской гордостью, искренней и открытой, показала собственные четки, из хорошего дерева с никелированным крестиком. Крестик повернула обратной стороной, чтобы всем были видны буквы РОМА. Так сказать, «фирман!»

—◦Это из Рима,◦— появилась в их маленькой галдящей толпе добровольная переводчица.◦— Она говорит: ей подарили.

Переводчицей оказалась нищенка. Она переводила добросовестно, хотя поминутно поглядывала на двери и срывалась туда всякий раз, едва створка приоткрывалась, и менялась действительно на ходу. Маленькая, худая и пронырливая, изображала перед прихожанами такой выразительный вопросительный знак, что в подаянии ей не отказывали… Талант! И устроилась неплохо. Из храма милиция не погонит, словно из электрички или с рынка.

—◦А вы знаете, зачем это?◦— подошла к Названцеву пожилая, годам к шестидесяти, женщина в клетчатом платке, спросила очень мягко, тихо и дружелюбно. Она взяла у него четки.◦— Зачем каждый шарик? Зачем так: вот эти маленькие, а тут — большой, снова маленькие — опять большой?

Крепкими, неторопливыми пальцами она стала перебирать шарики, рассказывать ему, выговаривая русские слова чисто, какие следует произносить молитвы, если тронуть этот шарик, за ним другой, далее следующий. Рядом с ней молчаливо держался спокойный, словно застыл, мужчина с запавшими, иссушенными глазами.

Внутри церкви в косых световых столбах вились и плавали разноцветные пушинки, высвеченные радугой древних витражей. Было тихо, не гулко, как в соборах, где звук немедленно покидает тебя, будто чужого, и скромно. Старая церковь казалась уютным домом. И вдруг здесь Названцеву почудилось, что он невероятно и безнадежно одинок. Готовность начать новую жизнь не заменила самой новой жизни и не обещала безусловных перемен. Этот церковный визит не принес ни облегчения, ни просветления. С таким же успехом можно было бы обратиться и в Мосгорсправку, сочтя ближайший ее киоск, у Покровских ворот, за храм всеведения.

Заехав в гостиницу, он не стал брать номер, как собирался, а прежде позвонил Дануте. Никого. С четвертого раза, через полчаса, ответила мать. Родители знали его голос. Разговор с ними никогда не шел дальше двух-трех слов. «Дома нет».◦— «Когда может быть?» — «Вечером».

Он сел коротать время перед телевизором. «Очевидное — невероятное» не показалось ему слишком невероятным, да и очевидным. Наверное, очень нехорошо, что вселенная разлетается, и неизвестно куда, утягивая гари этом за собой Землю, а затем, глядишь, снова сожмется в ничтожную точку. Ему же — услышать бы Дануту, а лучше увидеть, обнять, нежно провести рукой по волосам, погладить голову и легонько потереться щекой об ее висок.

—◦Вы представляете, как поразительно!◦— адресовался к нему, едва присел рядом, хорошо упитанный мужчина в замшевом пиджаке. Он подошел со стороны ресторана. Конечно же, ему Недоставало только забот о вселенной.◦— Вот тебе и вечность прогресса, как обещали классики!

—◦Да-да,◦— тихо, неохотно отозвался Названцев.

—◦Вы согласны — как двинулась наука?

—◦Да-да.

С таким же усердием, пылом и восторгом дорогой мужчина смотрел бы поди и хоккейный матч. Кричал разве что громче бы.

—◦Прелюбопытно, а?◦— в очередной раз воскликнул сосед.◦— «Первовзрыв!» Ах какая острая идея! Взрыв, и полетели галактики! Вверх тормашками, миленькие! Вот это взрыв!

—◦Да с чего вы взяли?◦— удивился Названцев. Этот тип таки втянул его в передачу и в разговор.

—◦Вон — умные люди подсказали! Только кто же тогда впервые рванул матушку вселенную, а? Как вы думаете? Должно ведь это было случиться!

—◦Ну, наверное, бог! Не мы же с вами.

—◦Выходит, так!◦— расхохотался мужчина. — А? Ну да!.. Извините! Приятно поговорили!

Его позвали к гардеробу. Приятели уже водружали на себя шляпы.

Названцев вслушался в диалог. Речь шла о несомненном первичном импульсе, давнем, много миллиардов лет назад, взрыве сгустка материи в некой точке пространства, откуда и полетели во все стороны наблюдаемые галактики. Занимательно, но и в самом деле не обойтись без глупых вопросов. Где эта точка? Уж не возле нас ли?

Он поднялся и опять узнал лишь то, что Дануты еще нет.

Улица Дануты была коротка. Он прошел взад-вперед несть числа раз. Данута появилась поздно, уже стемнело. Скорее всего, она так бы и не заметила, прошла мимо. Он окликнул. Она остановилась не сразу, обернулась и бросилась к нему.

—◦Ты! Очень хороший мой! Ты здесь!

—◦Боже, Дана! Какие у тебя усталые глаза.

—◦Я ничего не решила,◦— сказала она горестно.

Он увел Дануту в парк. Они сидели там под редким, сиротским дождем последних листьев. Слушая, как он принимал кузину, она смеялась. Сама почти, не говорила. Настояла, что проводит его в аэропорт, пусть и возвращаться домой за полночь. Его рейс был последним, около одиннадцати часов.

В троллейбусе он посадил ее напротив себя, неотрывно смотрел на нее, словно, выпусти из глаз,◦— упорхнет. Ему беспокойно было от ее молчаливости. Он угадывал то трудное, мучительное молчание, которое, как наглухо запертая тайна, обещало ему испытание, и далеко не самое простое, не умозрительное, в рассуждениях, а вообще всего его умения жить по-человечески: с открытыми глазами, ясно и без судорог совести.

Выходя на конечной, он, как всегда, подал ей руку, и вдруг она прижала ее к груди, к лицу и не отпускала.

—◦Что, Дана?