Угловая палата - Анатолий Трофимов

Юрате повернулась к кроватям выздоравливающих, произнесла заранее приготовленную фразу:

— Товарищи ранбольные, за ужином пожалуйте.

Мамонов быстро поднялся, но младший лейтенант Якухин удержал его:

— Сиди, переваривай радость. С Краснопеевым сходим, а то у него от безделья скоро кожа на ряшке лопнет.

Краснопеев рассмеялся. Было все наоборот: щеки, как спелая репка, — у Якухина, а у него, Краснопеева, — как у турнепса прошлогоднего урожая. Чему тут лопаться!

Поплелся за ним и было задремавший Россоха — четвертый кандидат на выписку. Поплелся, потому что знал — ужин придется нести еще на две соседние палаты.

Не на всех кроватях прислушивались к рассказу старшего сержанта Мамонова. Сосед Смыслова лежал безучастно, с закрытыми глазами Кровать для его роста была только-только О былом атлетизме и кипящей силе тела можно лишь догадываться. Усохший до костей, с курчаво отрастающими, как после тифа, и густо поседевшими волосами, он все же не выглядел старше своих лет. Выглядел на свои двадцать два. Ну, кто-то, не присмотревшись, может, и набавит годков пять, но не больше.

В тяжкой огражденности от всего — это заметил Смыслов — он был и вчера. Был угнетенно-недвижным и позавчера, когда Смыслова не было здесь, и он не мог этого видеть. Глухим и немым казался и третьего дня. Другие видели, другие обращали внимание на его отчужденность — и в том полевом госпитале, куда сразу доставили, и в этом; видели и находили тому вроде бы единственно верное объяснение — тяжелый.

Да, тяжелый. Тяжелее некуда. В легких — пуля, раздробившая ребро и приостановленная этим ребром, перебита рука, покалечены ноги… По ногам будто специально ударили прицельной и долгой очередью, словно метили срезать ноги горячим свинцом.

Пуля в легких — это еще ладно, пулю вынули. Влили несколько доз чужой крови, разрезали грудную клетку, разыскали пулю — и вот она, защемленная пинцетом, роняя на простыню капли человеческой плоти, с бряком падает в эмалированный таз. Вынули пулю. Не вызывают у врачей особого беспокойства рука и ребро. Кто-то был с ним рядом, присмотрел, не дал развиться сепсису. Заживут, срастутся, соединятся в целое молодые кости. Ноги вот, ноги…

Состояние врачей — и ведущего хирурга Ильичева, и самого Козырева, и других специалистов — то и дело переходило от надежды к отчаянию, от отчаяния — к надежде. Удаляли омертвевшие ткани, вводили противогангренную сыворотку, водворяли на место костные осколки, делали переливание крови, дренажи, истратили на промывку гнилостных ран все запасы посеребренной воды… Теперь главная опасность, кажется, позади. Тревога поутихла. Они сделали все, что могли, даже больше, чем могли, и сверх этого «больше» сделать еще что-то они не в состоянии. А еще что-то — это надо бы парню душу залатать. Только тут сыворотка, посеребренная вода, пластыри и бинты — пустое дело. Где-то там, на болоте, остался кусок изорванной души. Никто не приметил этот кусок, не поднял, не принес вместе с изуродованным телом, которое оживляют сейчас и которое не нужно ему без того оторванного, навек утраченного куска.

За время, как нашли его, как несли и везли сюда, он не произнес ни слова, хотя и мог произнести. Во всяком случае, сейчас мог, в этом госпитале, но он молчал. Молчал для всех, говорил только для себя. Слова теснились в нем, бродили в его уставшем, обессиленном мозгу, тыкались в тупики и терзали жестоким напряжением, которому не было выхода.

Измученный операциями, углубленный в свои гнетущие мысли, словно вытащенный из могилы и спасенный, без времени поседевший парень — разведчик Иван Малыгин не мог слышать Петра Ивановича Мамонова.

Глава тринадцатая

Олег Павлович Козырев строго выговаривал что-то начальнику аптеки. Увидев своего начхоза Мингали Валиевича, он дал знак подойти, а маленькому, сухонькому фармацевту с тоскующими непроспатыми глазами напоследок требовательно сказал:

— Отчет о расходе ректификата представить к вечеру. Вы поняли меня, Иосиф Лазаревич? За недоданное по рецептам взыщу со всей строгостью.

Иосиф Лазаревич понимал. Что тут не понимать. Отчет он представит правдивый до грамма. Только вот под каким соусом подать в документе нехватку? Написать, что споил червячку, который давно и болезненно точит его? Майору Козыреву выложит как на духу Да и знает майор Козырев, куда исчезает спирт, но в отчете… У Иосифа Лазаревича потянуло внутри, так потянуло — ну прямо беги и снова наполняй мензурку до верхнего деления.

Иосиф Лазаревич потеребил складки халата, томительно вздохнул и направился вниз по лестнице, в свое пропахшее медикаментами заведение — наполнять Теперь все едино. Олег Павлович с мрачной жалостью поморщился вслед и спросил Валиева:

— Что с ним делать? — Увидел идущих по коридору женщин, кивнул в их сторону: — У сестер горе не меньше.

Валиев удивленно уставил взгляд на Козырева.

— Еще не хватало, чтобы женщины…

— Что из того? Из тех же ворот, что и весь народ. Живые люди. — Олег Павлович поморщился от своей корявой нелогичности, задал другой вопрос: — Закончил с трофейным барахлом? Помещение освобождать надо, Мингали Валиевич.

— Полуподвал же, — без всякой надежды возразил Валиев.

— Ничего, для игровой комнаты сойдет. Ходячие реже к пани Меле шастать будут… Ко мне когда зайдешь?

— С операциями когда управишься? — в свою очередь спросил Валиев.

— Попробуй определи загодя.

— Ладно, когда освободишься — сам узнаю. Зайду Подошел ведущий хирург госпиталя — длинный и сутулый подполковник медицинской службы Ильичев и две похожие женщины: крупная, ширококостая терапевт Свиридова и ее уменьшенная копия — хирург Чугунова. Родные сестры, овдовевшие в одну и ту же ночь — во время бомбежки санитарного поезда.

Немного погодя в коридор, где скучились врачи, вышел из ординаторской замполит Пестов. После приступов язвы он выглядел совсем никудышно.

— С нами? — закругляя разговор, спросил Валиева Олег Павлович, предоставляя ему этим вопросом право присоединиться к начинающей обход свите или раскланяться.

Вместо Валиева ответил майор Пестов:

— С Мингали Валиевичем мы свой обход сделаем. Начальника столовой прихватим, поваров.

Олег Павлович вопросительно вскинул брови:

— Что, жалобы на пищу?

— Жалобы не жалобы, а претензии есть, — ответил Пестов.

— Ну-ну, — произнес Козырев и, увлекая за собой врачебный синклит, направился к дальней палате.

Мингали Валиевич несогласно помотал головой. При чем здесь повара? Палатная сестрица без глаз, что ли? Могла предусмотреть. А-а, разве все предусмотришь! Подали на второе отварное мясо, а тому, из восьмой палаты, вид этого мяса… В такой переделке мужик побывал, такие исшматованные тела видел… И на свою оторванную ногу насмотрелся до обмороков. Ассоциировалось, ударило по психике. Миску швырнул на пол, сестру обматерил, истерику закатил. Вид отварной говядины не для глаз вот таких впечатлительных. Лучше поджарить или котлету слепить… Сводить надо поваров в палаты, пусть послушают тех, кого кормят.

В угловой палате медсестра Маша Кузина прежде всего указала врачам на кровати, отделенные от входа круглым обеденным столом и пустовавшие последнее время. Сейчас одну занимал весь в бинтах капитан, другую — старший лейтенант, привезенный утром из армейского госпиталя.

У старшего лейтенанта — фамилия его Середин — черепное ранение оказалось не черепным ранением, а пустяковой ссадиной над макушечной костью, а вот рука, забинтованная выше кисти, требует досмотра специалистов, и потому его переадресовали в козыревский госпиталь, профиль которого — конечности.

Середин встретил обход приветливой улыбкой, попросил врачей не волноваться за него, обещал быстро поправиться, перестать своим цветущим видом мозолить глаза занятым людям.

Вид у него, надо сказать, был не очень цветущий, даже напротив — блеклый был у него вид, и подполковник Ильичев, узнав о характере ранения, распорядился было направить его сразу после обхода в перевязочную, чтобы самому посмотреть, что и как. Но Середин растерянно, будто ища покровительства, глянул на Олега Павловича, и тот, поняв его, сказал Ильичеву:

— Утром я его сам принимал. Все в норме.

Возле капитана задержались. Козырев посмотрел температурный лист, повернулся к Ильичеву, который оперировал капитана этой ночью. Тот пояснил, что из груди раненого извлечены две автоматные пули, ранение в шею — сквозное. Тоже автоматное. Козырев перевел взгляд на Машеньку.

— Как дела, донор?

Машенька смутилась. Успел узнать откуда-то, что кровь для капитана взяли у нее и еще двух медсестер. Машенька ответила не о себе — о капитане:

— Поел немного, чаю попил.

Попал сюда капитан не по профилю. Но о каком профиле можно говорить, если человек истекал кровью, а ближайшая дверь, за которой спасение, — вот этот госпиталь. У большерослого, молчаливого лейтенанта Малыгина, что лежит в соседнем ряду и которого выслушивает терапевт Свиридова, тоже не одни конечности повреждены, но не расчленишь же его по профилям: туловище к полостникам, руки-ноги — к конечникам.