Угловая палата - Анатолий Трофимов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Боря подумал о своей проводнице: «Литовка или полька, наверное, не стала бы сестра обнимать да облизывать немку».
— Ранбольной, проходи, вот твоя койка, — показала Машенька, куда пройти Боре. Это была вторая от дальней стены кровать.
Белобрысая видела его ногу, а эта — нет, а тоже ранбольным называет. Выходит, дело не в его позорной травме, похоже, всех тут так зовут. Подумал об этом Боря и совсем успокоился, стал разглядывать палату.
Светлая, в три окна: одно узкое, сводчатое — напротив двери, два — слева. Эти выходили во двор, отгороженный высокой кирпичной оградой, и сейчас через них вливался нестерпимо яркий свет закатного солнца. Узкое окно смотрело в парк с гигантскими стареющими деревьями, обступившими круглую, из кирпича, башню водокачки.
В палате от стены до стены, как в казарме, изголовьями к окнам, стояли шесть кроватей. Подравненные к ним, образуя узкий проход, поместились еще четыре, а две, нарушая стандартный порядок, заняли место у глухой стены, изножьями друг к другу. Таким образом выгадано пространство для круглого обеденного стола и небольшого квадратного с лампой под абажуром — для дежурной палатной сестры. Тут же стоял неказистый стеклянный шкафчик, занавешенный изнутри выцветшей голубой тканью.
Значит, здесь будет загорать Боря Басаргин? Только вот — сколько загорать? Месяц? Два?… Ужас!
— Что же ты стоишь? — сестрица уставила на Борю ласковые, притененные усталостью глаза. — Помочь тебе?
Боря спохватился, сказал «нет-нет» и, вдавливая под мышки костыльные перекладины, обмотанные для мягкости бинтом, переставил левую ногу. Согнутая в колене бревнообразная правая тянулась к полу, циркульно расставленные костыли не умещались в проходе. Бочком-бочком Боря миновал стол и две кровати, продвинулся было дальше, но зацепил костылем третью кровать. Лежавший на ней чертыхнулся:
— Потише ты, мешок с опилками.
— Извините, — пролепетал Боря, бросив взгляд на хмурое лицо офицера.
Правда, что в угол. Хуже наказания не придумаешь. Одни офицеры. Будешь тут белой вороной.
«Недотроги какие», — почему-то обо всех подумал Боря Басаргин. Он виноват, что ли, если костыли — как оглобли.
Шагнул дальше и снова громыхнул костылем, и снова по той же койке. Раненый аж зубами заскрипел, высвободил из-под одеяла руку.
— Дай-ка свой костыль, я тебя поперек спины приласкаю.
Машенька поспешила к Басаргину, подсунулась под его руку и довела до постели — предпоследней, у дальней стены. Потревоженному сказала примиряюще:
— Петр Ануфриевич, он же нечаянно.
Сосед Бори Басаргина неприязненно адресовался через кровати — через Борину и еще одну, на которой лежал лишь матрац, покрытый серым армейским одеялом:
— Майор, поперек-то спины тебя надо. Барышня кисейная.
Раздражительный Петр Ануфриевич оторвал от подушки голову, хотел властно прикрикнуть, но был слаб, выдавил придушенно:
— Младший лейтенант, как вы смеете…
— Эко что, смеете… — взъелся большеротый сосед Бори Басаргина. — Может, еще по стойке смирно перед тобой вытянуться? — Младший лейтенант откинул одеяло, обнажив свои гипсовые латы.
Усадив Борю на кровать, Машенька повернулась к младшему лейтенанту.
— Ну что вы, что вы, — забеспокоилась она, укутывая его загипсованные ноги. — Нельзя же так. Будто чужие, будто не поделили чего.
— Да уж не родственники… — проговорил младший лейтенант, вяло устраивая руки под голову. Подмигнул Боре дружелюбно: — Видал, уже и о звании моем справился. И здесь командовать хочет. Ты-то, парень, в каких чинах? Солдат? Не тушуйся. Нет тут ни солдат, ни офицеров, тут все одинаковые, у всех одно звание — увечные… У тебя что, нога! Осколком?
Боря поискал, куда положить костыли. Прислонил к стене рядом с тумбочкой, ответил:
— И не спрашивайте — срамота одна. В блиндаже, как куренка, заплотом.
— Мало ли чем нашего брата давит… Ампутировать будут? — напрямую поинтересовался сосед.
— Как ампутировать? — испугался Боря Басаргин. — Отрезать, что ли? Я не хочу, зачем…
— А мне будут. Обе отрежут… Эй, майор, как я потом перед тобой каблуками щелкать стану?
Боря завял, запомаргивал. Ища защиту, неправоту в словах соседа, уставился на Машеньку. Та успокоила:
— Не слушай ты их, так они. Никому резать не будут, лечить будут.
— Меня-то, сестрица, на хитрости не объедешь, что ждет, я и без цыганки знаю. Мясо-то в ленты изрезано, чертову гангрену выпускали. Черная пена вылазит, а гадюка гангрена не вылазит, выше ползет. Доберется до места, откуда ноги растут — и будь здоров, Василий Федорович, красавец мужчина тридцати лет от роду. — Младший лейтенант растянул свой губастый рот, лукаво, с намеком на известное, сказал в сторону Машеньки: — Тогда сестрице и помыть нечего будет.
Машенька вспыхнула, надулась. Большеротый Василий Федорович виновато протянул руку, пытаясь прикоснуться к Машеньке:
— Извини меня, сестрица, извини паршивца. Треплюсь вот… от настроения расчудесного…
Машенька промолчала, в знак примирения приложила руку ко лбу Василия Федоровича. Она давно познала магическую терапию прикосновения. В пламени ли голова или совсем холодна, бродят в ней дикие мысли или бездумье там полное — рука с исцелительной силой воздействует на человека, смягчает недуг, а сила эта всего-то от участливости, от сердечности, коими полна Машенька до краев.
В кровати завозился насупленный майор Петр Ануфриевич. Два дня назад у него из правого бедра извлекли осколок. Этот металлический обломок, похожий на морскую раковину средней величины, лежал теперь на тумбочке. Майор, свесив руку к полу, пытался нашарить под кроватью крайне ему необходимое. Машенька спросила:
— Петр Ануфриевич, вам утку?
Умерщвляя неловкость, майор буркнул:
— Да.
Машенька помогла Петру Ануфриевичу лечь на бок, сунула под одеяло керамическую посудину, внешне напоминающую чучело утки.
Боря Басаргин с ужасом подумал: «А если по-большому? Н-не-ет уж… На карачках, а доползу до сортира».
Глава двенадцатая
Четверо в начсоставской палате были из тех, что прибыли в Вильно вместе с госпиталем, и теперь со дня на день ждали врачебной комиссии. Избавившись от костылей, они маялись накопленным здоровьем, маета эта перебраживала и проникала в кровь молодой бодрящей отравой.
Перед ужином они исхитрялись улизнуть за ограду и в подвальчике, что неподалеку от храма Петра и Павла, где перезревшая кокетка пани Меля открыла торговлю огородной овощью, разживались угарной водицей тайного изготовления. Заткнутую кукурузной кочерыжкой бутылку приматывали бинтом к втянутому животу и беспрепятственно проносили ее во двор. Опоражнивали бутылку где-нибудь в гущине парка и приходили в палату смирно, мелко дыша и пряча грешный взгляд от палатной сестры.
Единились они на соседствующих кроватях у глухой стены, разговоры вели тихие, к тем, кто прикован к постели, относились оберегающе. Неуместно громкий смех или повышенный голос пресекались взыскательным баском старшего сержанта Петра Ивановича Мамонова.
Это их занятие — вечером, когда на окнах уже опущены маскировочные шторы, а днем сестрицы находили для них, набравших кое-какую силу, разную подсобную работу. Старший сержант Мамонов, младший лейтенант Якухин, лейтенанты Краснопеев и Россоха для войны пока не годились, но принести-отнести, поднять-положить, отмыть-отскрести было для них в самый раз. Потому и держали эту четверку, пока есть возможность, среди тяжело раненных, перемежая их питейно-едоцкие мероприятия более полезными. В особенности по линии начхоза Валиева.
В этот вечер Мамонов возвратился с прогулки возбужденным сверх всякой меры. Он не был пьян, хотя и попахивало, вернее, был пьян, но только не от зелья современной маркитантки Мели — Меланьи Вержбицкой. Он стиснул Машенькины плечи, потряс, прижал ее к себе и испугал празднично-ошалелым видом, предосудительным ароматом и увлажнившимися глазами.
— Машенька, ангел ты мой ненаглядный, дошли ведь, дошли…
— Успокойтесь, Петр Иванович, — с умоляющей опаской попросила Машенька и высвободилась из его объятий. Косясь на кровати, волнуясь за покой и тишину — за это бесценное и редкое состояние в палате, она потянула Мамонова к постели. — Ложитесь-ка, родненький, не дай бог нагрянет кто. Вот уж будет на-ам…
— Сестрица, миленькая! — перешел Мамонов на шепот. — Радость-то, радость!
— О чем вы, Петр Иванович? — стала успокаиваться Машенька, разобравшая, что пир выздоравливающих был самым что ни на есть скромным и для тревоги нет никаких оснований, что Мамонов взбудоражен чем-то другим. — Кто дошел, куда дошел?
— Машенька, ну как же… — Мамонов досадливо-ласково поморщился и сел на заправленную кровать. — Забыла, что ли? Иголки дошли по назначению.