Крейцерова соната. Повесть о любви. - Маргрит де Моор

Она перегнулась через его плечо.

— Гостиная площадью шесть на восемь, — задумчиво произнесла она.

Она опиралась левой рукой на спинку стула, а правой водила по извилистым черным линиям. Слегка привалившись к нему грудью, она сказала: “Терраса с дверями на полозьях, их можно полностью раздвинуть”.

Что творилось в эти минуты в его душе?

— Даже и не пытайтесь понять, — сказал Ван Влоотен. Он рассказал мне, что оставаясь все последующие дни дома, он хладнокровно готовился к тому, в чем видел свою задачу, трудную, но посильную, одно щекотливое дельце, на которое должен быть способен каждый мужчина. Сюзанна, постоянно крутившаяся дома, ему мешала. Он, собственно, вообще не желал больше с ней разговаривать, она из-за этого злилась, вставала в коридоре напротив его кабинета, кричала и требовала, чтобы он наконец-то отверз уста, в ответ он раздраженно вскакивал из-за письменного стола, молча подходил к ней, закуривал сигарету и захлопывал прямо перед ее носом дверь, возвращался и, не откладывая, принимался снова сосредоточенно думать о поступке, который ни секунды не рассматривал как реальность, но мысли о котором его одновременно будоражили и успокаивали.

— Так, любезный сударь, все и происходило, — сказал Ван Влоотен, — когда я был дома, задуманное казалось всего лишь этюдом, партитурой, не расписанной на инструменты, ведь она была не предназначена для исполнения. — Угол его рта вдруг снова сильно дернулся. — Но когда я поднимался на девятый этаж, в который раз преодолевал эти чертовы ступеньки, что за последнюю неделю случалось дважды, я чувствовал снова такую злость, что принимал твердое решение выполнить то, что задумал.

В четверг вечером Сюзанна, сидя на застекленной веранде, болтала по телефону. Это был один из бесконечно-длинных ее разговоров с кем-то из квартета — его это не интересовало. Когда она положила трубку, он сказал: “Послушай”. Она встала, прошла через всю комнату и неохотно присела рядом с ним на диван. С абсолютно безличным возбуждением по поводу поступка, подготовка к которому зашла так далеко, что он казался уже совершённым, он спросил ее, не хочет ли она завтра утром поехать с ним вместе и посмотреть.

На всякий случай он побывал там еще и накануне. Солнце сияло, дул легкий ветерок. Шофер высадил его возле стройки, и вот он один зашел в подъезд, шурин был ему больше не нужен. Напряженный, очень внимательный, он поднялся наверх, напустил на лицо безразличие, опасаясь рабочих, о присутствии которых он догадывался и которые за это время уже начали его узнавать. Когда он поднялся наверх, с першением в горле из-за бетонной пыли, сердце в его груди бешено колотилось, но все чувства были обострены так сильно, что он вдруг представил себе ее лицо как никогда отчетливо, этот ее почти стершийся портрет — “Сюзанна, Боже правый!” — и мысленно дорисовал себе ее фигуру в чем-то ярко-желтом, такой, какой она была однажды летним днем, когда под голоса пирующих друзей повернулась к нему лицом. Расстаться с действительностью. Это длится всего один миг, потом обычно настает удручающая пустота. В поисках лифта он поплелся вначале не в ту сторону, затем отыскал кнопки и спустился внутрь голого скелета строящегося здания, протиснулся сквозь суету строительной площадки, гул и грохот бурильных машин и услышал где-то вдали беспокойный, взъерошенный крик, возможно, чье-то приветствие.

Он знал эту ее привычку молчать, надув губы.

— Ты хочешь сказать, посмотреть квартиру? — спросила она.

— Да, — ответил он.

Он почувствовал, что она колеблется. Атмосфера в доме в последнее время была не из приятных.

— Хорошо.

14

За стеклянными дверями показался автобус. В ту же секунду к стойке контроля подошли двое сотрудников аэропорта. Все засуетились. Когда Ван Влоотен встал в полный рост, он пошатнулся. Я сунул ему в руку трость. Мы вышли наружу, было по-прежнему жарко. Асфальт раскалился, автобус с треском выплевывал выхлопной газ. Когда Ван Влоотен в него зашел, ему немедленно уступили место. Автобус сделал резкий поворот. Как я ни пытался удержаться на ногах, я все равно повалился на своего спутника. Над его губой я заметил выступившие капельки пота. Я подумал: кто придает такое значение выдумке, однажды, естественно, попытается ее реализовать… На борту самолета было прохладно. Мы поднялись в воздух под звуки “Wohin so schnell”[6] в обработке для маленького оркестра; пропустив по рюмочке вишневого шнапса, мы отдались на волю ускорения, перегрузок и давления кондиционированного воздуха в салоне, который всего лишь имитирует обычные условия, но на самом деле незаметно выводит из строя человека, чувствительного к подобным вещам. Ван Влоотен наклонился ко мне.

— Позвольте мне вам дорассказать, — произнес он высоким, хриплым, приглушенным голосом. — Проснувшись в то утро, я почувствовал себя удивительно бодрым.

Он тяжело дышал.

15

Было чудесное майское утро. Поднявшись с постели как обычно первым, он отодвинул в сторону тяжелую штору — окна всю ночь оставались открытыми — и вдохнул запах сада, еще влажного, но уже немного нагретого солнцем, издалека доносился песчаный запах дюн, не пропускавших звук прибоя, — в тот день не было ни дуновения ветерка. Все это было ему знакомо, знакомо с самого рождения, минуту или больше он так и простоял, желая почувствовать, как это таинственно, когда все прошедшее делает тебе тайный знак, что движется неотвратимо по направлению к тому, что пока еще не совершилось. Может быть, это и есть судьба?

Выходит, двадцать минут спустя судьба приняла облик женщины, мужчины и мальчика, сидевших за завтраком? Может быть и так, а может быть, лишь наполовину, а вторая половина заключалась в его сердце, сжимавшемся, кровоточившем и все же упрямо продолжавшем биться.

— Почему ты не ешь? — в виде утреннего приветствия спросила Сюзанна, которая по утрам никогда не была особенно разговорчива.

Он сделал вид, что не слышит, и ради приличия задал вопрос своему сынишке: “Бенно, что тебе приснилось сегодня ночью?” Ребенок, не задумываясь, начал что-то лепетать, его это ни капли не интересовало, но заставило с отвращением подумать: “Скоро! Скоро все совершенно изменится, но потом все снова встанет на свои места!

Он поднялся, держа в руках чашку кофе, в которую опустил указательный палец, чтобы узнать, много ли еще осталось. Очень медленно, словно отдыхая от того, чего он пока еще не совершил, но твердо задумал довести до конца, он прошел через открытую дверь к цветочному бордюру, служившему границей между садом и огородом.

— Я не ем, потому что не голоден!

Прислоняясь к освещенной солнцем стене дома, он подумал: “Хорошо, мы уже встали, завтрак почти закончен, и если Сюзанна сейчас немного поторопится и отведет ребенка в школу, мне это будет на пользу. Пока он ощупывал свои часы, на руку ему пролился кофе. Он быстро допил остававшееся в чашке, поставил ее рядом с собой на землю, зевнул и с трудом подавил подступающий приступ зевоты. Его глаза слезились. Вот такое начало злополучного дня, — подумал он, — но пока что еще ничего не произошло и все подчиняется старому доброму правилу, согласно которому естественная природа вещей — это спокойствие, а не упрямое безумие, позволяющее отклонению взять верх над человеческой волей и заставляющее стать пленником чего-то очень странного в себе самом.

В четверть девятого вернувшись из школы, она погудела ему, не выключая мотора. Он сел в машину. “Проедешь Вассенарсевег и потом — сразу же резко вправо, в общем ты знаешь”, — сказал он, откинувшись на спинку кресла и чуть вытянув шею, прислушиваясь к петляющей дороге, ставшей ему уже очень знакомой. Когда в ответ на ряд его указаний она отозвалась лишь словом “да”, а после “Дейн-отель” поехала не в ту сторону и пришлось возвращаться назад, он понял, что она не слишком внимательно его слушала, ее отвлекало что-то происходящее в ней самой.

— Это здание, ну теперь ты, наверное, его уже видишь!

То самое место. Она поставила машину на настил из листового железа, специально выложенного для парковки машин возле строительной площадки. Синее безоблачное небо и снова чайки — он представлял себе это, выходя из машины. На расстоянии метров в пятьдесят громыхал кран с лязгающим захватом. Шума моря отсюда слышно не было.

— Пошли.

Постукивая перед собой палкой, он шел впереди нее, зашел в холл, в котором из-за отсутствия окон и дверей гулял сквозняк. Почему она не протестовала? Почему не предложила просто сесть в лифт? По первой лестнице он шел в темпе человека, который хорошо представляет себе отрезок маршрута, на котором ему нужно правильно распределить свои силы. Не оборачиваясь к ней — для чего оборачиваться? — он говорил об ожидаемых сроках сдачи объекта, но потом замолчал, когда с ее стороны не последовало никакой реакции. На второй или третьей лестнице у него даже возникло ощущение, что он здесь один, до того тихо было у него за спиной, мелькнула мысль, что его затея обвела его вокруг пальца, по зрелом размышлении предпочла остаться тем, чем и была до сих пор — сводящей с ума идеей. Он схватился за перила, потная рука соскальзывала. Но на пятом этаже, когда он остановился на секунду возле прислоненной к стене лестницы и нескольких банок с краской, он отчетливо услышал ее тихое дыхание — она запыхалась. В этот момент он интуитивно понял: она чует, чует неладное всей душой, это место завораживает ее и опасность, опасность, которую она еще не до конца осознает, тем сильнее ее интригует, настойчиво заставляет двигаться шаг за шагом вперед.