Елизавета I - Маргарет Джордж
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Шекспир прижал рукописи к груди.
– У меня ни одной не осталось, – пожал плечами Саутгемптон. – Я вернул вам все. Так что ищите сколько влезет.
– Вот почему я предпочитаю водить дружбу с людьми состоятельными, – сказал Уилл. – Можно не беспокоиться, что они меня ограбят.
– За всем остальным я заеду завтра, – пообещал Саутгемптон, потом обернулся ко мне и с учтивым поклоном произнес: – До новой встречи, леди Лестер.
«Лишь бы не на повешении Роберта», – мрачно подумала я.
Но даже просто произнести эти слова вслух было все равно что накликать на него такую судьбу, поэтому я промолчала.
Уилл между тем продолжал рыться в ворохе брошенных на пол бумаг. Присев на корточки и поставив сбоку свечу, он внимательно пробегал глазами каждый листок, который вытаскивал из кучи. Наконец он вскинул руку вверх и торжествующе воскликнул:
– Ага! А вот этот пропустили!
Листок был всего один.
– Это не может быть вся пьеса, – заметила я. – Должно быть, какое-нибудь небольшое исправление.
– Нет, это сонет, который я написал Саутгемптону в бытность его моим покровителем.
Он пренебрежительно взмахнул листком.
– Не уничтожайте его! – Не раздумывая, я перехватила его руку.
– Оставьте себе, если хотите, и я буду знать, где его найти, если когда-нибудь решу издать свои сонеты. И возможно, если его дочь вырастет некрасивой или, по крайней мере, не такой ослепительно красивой, как он, он сочтет необходимым снова перечитать эти строки.
Он взглянул на свои пальцы, все еще сжимавшие листок, и вложил его в мою руку. Потом быстро отошел и снова остановился над грудой бумаг, положив руки на бедра.
– Ну вот, наверное, и все.
– Вас ждать на репетицию? – спросила я. – Можете пользоваться залом в любое время.
– Спасибо, – только и сказал он, направляясь к двери.
Я осталась одна посреди моего разоренного дома. Вернется ли когда-нибудь в него жизнь?
72. Елизавета
Декабрь 1599 года
В сгущающихся сумерках, которые в Лондоне в середине декабря растягиваются почти на целый день, затрезвонили церковные колокола. В сизой мгле их звон казался пронзительным, каким никогда не бывает в теплую погоду, и зловещим, как причитания плакальщицы.
Этот звон означал, что умер кто-то очень важный. Но никто из вельмож такого ранга не был при смерти. Лорд Бёрли умер, сэр Фрэнсис Дрейк умер, лорд Лестер умер, а все те, кто населял двор и королевство теперь, даже близко не могли с ними сравниться в масштабе личности. Я немедля вызвала к себе Рэли, который вместе со своими гвардейцами был расквартирован в караульном зале.
– Что происходит? – спросила я. – Все церкви Лондона звонят по какому-то покойнику.
– Я наведу справки и тотчас же дам вам ответ, – сказал тот, озадаченный не меньше моего.
Пока я ждала, мы с Кэтрин стояли у окна, глядя на темные воды Темзы, неспешно текущие мимо. В эти промозглые ветреные дни лодочников было меньше обычного, однако некоторое количество суденышек все же исправно курсировало по реке туда-сюда. Лондонцев скверной погодой не напугаешь.
– Надеюсь, люди не подумают, что звонят по мне, – сказала я шутливым тоном, который совершенно не соответствовал чувствам, которые я испытывала.
Я знала, что народ вслушивается в эти колокола, что вся страна гадает, сколько еще мне осталось. Гадает с того дня, когда мне исполнилось пятьдесят.
У Кэтрин хватило ума не произнести в ответ какую-нибудь банальность. Она просто протянула руку и сжала мои пальцы.
– Мадам! – послышался в дверях голос Рэли. – Говорят, это граф Эссекс! Прошлой ночью ему стало совсем худо, а теперь он умер.
Я знала, что он болен, но он всегда заболевал, едва стоило его делам принять скверный оборот. Это была нервная прострация, а не подлинный недуг. А теперь он все-таки умер. И все равно известие стало для меня шоком.
– Значит, все-таки ирландский понос, – сказала я. – Бедняга. Пошлите за Томасом Эджертоном. Не каждый день у тебя умирает поднадзорный. Я никогда не хотела так обременять этого достойного человека.
– Графа больше нет, – покачала головой Кэтрин. – Это кажется невероятным. Такой человек, такая заметная фигура не может просто взять и исчезнуть.
– Исчезали же до него ничуть не менее заметные фигуры. Перед лицом смерти все равны.
Но мне и самой не верилось. Прекрасное своевольное дитя сгинуло, так и не добившись того, к чему всю жизнь стремилось. Теперь, когда я вспоминала его, он, казалось, начал отступать в прошлое, сжиматься, становиться моложе и счастливее, пока передо мной не остался стоять загадочный маленький мальчик, отказавшийся поцеловать меня в щеку.
Когда приехал Эджертон, уже совсем стемнело. Он снял плащ, на котором поблескивала водяная пыль, и преклонил передо мной колени.
– Томас, я огорчена из-за него и из-за вас, – сказала я. – Встаньте, прошу вас. Когда это случилось?
Он провел по своим светлым волосам ладонью и сказал:
– Этого не случалось. Граф жив. Едва-едва, но жив.
– Но почему тогда…
– Кто-то из слуг, видимо, пустил такой слух, а никто не позаботился проверить. Всем было известно, что граф серьезно болен, вот люди и решили, что болезнь его доконала.
– А этого можно ожидать?
– Не могу ничего сказать. Он слаб, но слаб уже давно. Мне не кажется, что он собирается вот-вот отдать богу душу.
– Я пошлю к нему своих врачей.
На мгновение меня охватила радость оттого, что он не умер. Потом ее вновь сменила озабоченность: что же с ним делать?
– Пошлите их и к моей жене. Она тяжело больна, а я не могу уделять ей должного внимания. Граф занимает все мое время и силы. Это не он мой узник, а я его. Найдите ему другого тюремщика! Освободите меня! – вырвалось у Эджертона.
– Ох, Томас, я и не знала, что ваша Элизабет нездорова, – сказала я. – Вы ни в коем случае не должны забывать ее за заботами о графе, который вечно всем недоволен, сколько бы внимания ему ни уделяли. Что же до другого тюремщика – будь у меня на примете другой человек, столь же честный, сильный, надежный и сострадательный, я в тот же миг назначила бы его и избавила вас от бремени. Но такого человека нет. Так что придется вам потерпеть еще немного. Если граф останется в живых, мы будем его судить, как полагается, и уладим эту ситуацию.
После
