Сдаёшься? - Марианна Викторовна Яблонская

страшного — во-первых, завтра утром мы можем поискать там все остальное от твоего зайки и починить его, во-вторых, завтра утром мы сможем слепить папочке нового зайку, еще лучше, ведь пластилина-то у тебя сколько угодно, только, ради бога, прекрати бросать его повсюду на пол — я все ногти себе пообломала, оттирая его от паркета, в-третьих, ничего плохого не было в том, что нам с папочкой больше всего нравится эта ваза. Это настоящая хрустальная ваза. Вот послушай, как она звенит — как колокольчик, как сосульки весной, — весело, правда? А ты знаешь, сколько стоит такая ваза? Вот здесь написано. Сто пятьдесят рублей.

Лада. Сто пятьдесят? А это много?

Алла. Очень. А знаешь, сколько стоит твой зайка из пластилина?

Лада. Сколько?

Алла. Меньше одной копейки. Из одной такой вазы ты можешь сделать двадцать тысяч заек… А эта ваза, если мы бережно будем с ней обращаться, останется у нас на всю жизнь, а потом, когда нас не будет, она станет твоею, а ты оставишь ее своим детям.

Лада. Эта большая ваза станет моею?

Алла. Конечно, доченька.

Лада. А когда?

Алла. Когда нас не будет.

Лада. А когда вас не будет?

Алексей Никонорович. Алла, перестань.

Алла. Неужели, доченька, ты хочешь, чтобы нас с папочкой у тебя не было?

Лада. Нет, не хочу. Я только хочу, чтобы эта большая хрустальная ваза стала моею.

Алла. Но ведь ты можешь не дожидаться, когда нас не будет. Чтобы забрать нашу вазу, ты можешь подрасти и купить себе свою.

Лада. Это не скоро.

Алла. Ты можешь начать уже сейчас собирать деньги — тогда это будет скорее. Я буду давать тебе понемножку денег, и ты их будешь собирать в копилку. А потом купишь себе такую вазу.

Лада. Хорошо, мамочка. Обещаю тебе, я не буду больше лепить пустяковых зайцев из пластилина. Я лучше буду копить деньги на хрустальную вазу. Дай мне рубль. Мне поскорее вазу теперь хочется.

Алла. Держи, ну вот видишь, как все хорошо? Успокоилась? Ну, бегом спать. Спокойной ночи.

Лада. Спокойной ночи, мамочка, спокойной ночи, папочка. Я пойду видеть во сне мою хрустальную вазу. (Уходит.)

Алексей Никонорович. А все-таки скверно получилось. И как тебя угораздило выбросить ее зайца в мусорное ведро?

Алла. Господи! Да почем я знаю? Сгребла хлам у нее со стола и не заметила. Если бы я хранила все висюльки-писюльки, которые она преподносит нам к праздникам, то нам жить стало бы негде! Мы по уши заросли бы пластилином, ватой и бумагой. Тут она вон всю кухню надумала обвесить своими картинками — птичками и цветочками, снять репродукции Ван Гога и обвесить своими маляками. Представляешь, на что бы стала похожа наша кухня? И когда я не согласилась, она заперлась у себя в комнате и там рыдала. Что же мы, должны быть на поводу у ее капризов?

Алексей Никонорович. Ну все же нехорошо… ты могла бы выбросить этого зайца попозже, когда бы она о нем забыла. И потом лучше в мусоропровод или вынести на улицу…

Алла. Да не могла же я думать, что она станет рыться в мусорном ведре, к тому же эти дни я совсем замоталась. И потом, не развивай в ней этого донкихотства — в наши дни оно просто смертельно. Нечего ей доказывать, что ее зайка действительно дороже хрустальной вазы. Пусть с детства трезво знает цену вещам. Ну, будь!

Алексей Никонорович. Будь.

Алла. Ну и как же распалась ваша доморощенная коммуна?

Алексей Никонорович. Как распадается все на свете — со временем и постепенно. Если искать глубоко принципиальную причину, то она, по-видимому, заключалась в том, что наша организация была преждевременной, а если смотреть на дело чисто внешне, то виною всему окажутся женщины: наши ребята стали жениться один за другим. Сначала Юрка женился на Леночке, потом Левка на Татьяне, потом Женька на Полине. Ну и где же тут разместиться в двух комнатах, пришлось каждому искать комнату, а когда родились дети, то и квартиру. В общем, мы с Шуркой остались вдвоем. Но и наши потребности к тому времени возросли — я был уже зам. главного конструктора. а он зам. главного инженера. И мы приобрели на двоих «Победу». Это нас и сгубило. Нами стали интересоваться красивые женщины, и вот отбыл из коммуны и Шурка. Женился на Кате. Я остался в коммуне один. Вернее, я сам себе стал коммуной.

Алла. А машина?

Алексей Никонорович. Машина досталась ему.

Алла. Почему?

Алексей Никонорович. Так мы решили. Ведь у него была уже семья.

Алла. И он не отдал тебе денег?

Алексей Никонорович. Нет… То есть сначала не отдал, а потом отдал.

Алла. Когда?

Алексей Никонорович. Позже. Когда я был уже женат на тебе.

Алла. Когда? Я что-то не помню.

Алексей Никонорович. Да отдал, отдал, я у него попросил, я не хочу это вспоминать. Так вот, я остался сам для себя коммуной. Я тратил всю свою зарплату на подарки, я дарил подарки всем знакомым и полузнакомым, я дарил к Новому году, к Первому мая и даже к Пасхе. Я отыскивал в комиссионном каких-нибудь малайских божков из нефрита, смешные фигурки из янтаря, статуэтки Дон Кихотов, но больше всего я любил дарить орлов, деревянных орлов с размахом крыльев до полуметра. Я считал, что подарок должен быть бесполезным, и строго придерживался этого, хотя тратил на такие подарки все свои деньги.

Алла. А на что же ты жил?

Алексей Никонорович. Я заходил в любой дом, и меня сразу кормили. Ух, как меня кормили! Мне всегда все до смерти были рады и кормили как на убой. Ух, как мне все всегда были рады! Сам себе не верю, когда вспоминаю. Ну, будь.

Алла. Будь.

Алексей Никонорович. Ну вот. К пятидесяти годам я считаю, что я завершил свой марафон. Мы приобрели все, что мы хотели, и притом исключительно честным путем. Можно сказать в узком семейном кругу, что я счастлив, вполне удовлетворен и могу позволить себе паузу. Лично мне больше ничего не нужно: мы живем в Москве, у нас есть хорошая двухкомнатная квартира в доме высшей категории, с большой кухней, у нас есть наша голубая «лада», пусть не роскошная, но вполне сносная дача в сорока минутах езды от города на берегу реки и, наконец, у меня есть прекрасная серьезная дочь и любящая красивая молодая жена. Ты слышала, как сказал Колька: он просто волшебник, этот Леха Савченко, все, что он хочет, он может сделать; он может напоить нас всех газированной