Грозное лето - Михаил Соколов

И над восьмой армией на некоторое время навис призрак Притвица, и даже Людендорф, коему дерзости, если не авантюризма, не занимать было, встревожился: а быть может, зря он приказал Макензену и Белову, в целях содействия Шольцу, сняться с восточных позиций, оголив фронт перед Ренненкампфом до предела и оставив там всего только две бригады? И не лучше ли было Белову стоять в Растенбурге и не пускать второй русский корпус на соединение с шестым корпусом Благовещенского? А корпус Макензена оставить против центра Неманской армии и сдерживать ее четвертый корпус Алиева, буде он тоже направится к Бишофштейн — Алленштейну, на соединение с центральными корпусами Самсонова? А тем временем попытаться все же прорвать левый фланг Самсонова и создать ему угрозу клещей, чтобы вынудить к отходу к границе? Тем более, что вот-вот прибудут пока Два корпуса с запада, резервный гвардейский и одиннадцатый, да еще Саксонская кавалерийская дивизия? А затем, отогнав Самсонова к границе, совместно с этими свежими силами, ринуться на Ренненкампфа и изгнать его из пределов Восточной Пруссии?

Людендорф-генштабист чувствовал: так было бы спокойнее и надежнее и нечего было бы рисковать предельно, вплоть до явной авантюры, как сказал Генденбург, но Людендорф — солдафон и идолопоклонник победного молниеносного марша германского оружия, познавший успех такого марша на Западном фронте, не хотел и думать, что он ошибся, или просчитался, или зарвался, и ничего иного и слышать не хотел, кроме одного-единственного: атака и только атака Самсонова всеми силами, со всей энергией и решимостью, в особенности — его левого фланга и центра, не считаясь ни с чем, и требовал от корпусных командиров беспрекословного исполнения директив штаба армии, то есть его собственных, хотя и подписанных командующим.

Вот почему он кричал сейчас в трубку полевого телефона командиру семнадцатого корпуса Макензену, наконец позвонившему в штаб после трехдневного молчания и неизвестности.

— …Вам было приказано наступать на Бишофсбург с целью, совместно с первым резервным корпусом Белова и шестой ландверной бригадой Крамера, атаковать русский шестой корпус, где бы вы ни встретили его, чтобы помешать его соединению с левым флангом Неманской армии Ренненкампфа или с тринадцатым корпусом русских, который идет на Алленштейн и может занять его в самые ближайшие часы, ибо там никого из наших нет, а вы — мало того, что не даете о себе знать три дня, еще целые сутки, оказывается, торгуетесь с Беловым, как румынские цыгане, куда кому идти. Безобразие! Да еще бросили свою тридцать пятую дивизию и подставили под тяжелую атаку Благовещенского вашу тридцать шестую дивизию. И бригаду Крамера подставили, и она понесла большие потери. Безобразие, фон Макензен!

— Экселенц, я прошел с тридцать шестой дивизией за сутки пятьдесят километров, чего не делает кавалерия, и разбил дивизию русских. Разве это плохо? — оправдывался Макензен.

— Я не говорю о том, что это — плохо. Я говорю о том, что вы должны были преследовать русских и гнать их за линию Ортельсбург — Пассенгейм, а Белов должен идти на Алленштейн…

— Но Белову удобнее идти на юг, а на Алленштейн удобнее идти мне, — настаивал Макензен. — С рапортом об этом я и послал к вам офицера на аэроплане. Позвонить вам я не мог, так как телеграфисты в панике давно разбежались и бросили все в хаотическом состоянии, в ожидании атаки русских.

— Офицера вашего я не видел, и видеть его у меня нет необходимости. Выполняйте то, что вам приказано. Повторяю: судьба сражения с Наревской армией Самсонова решается на нашем правом фланге, ибо здесь сосредоточены ее главные силы, нацеленные на Берлин, а не под Ортельсбургом… Что-о? Ортельсбург горит? Ну и что? Это ландверам приказано поджечь его, чтобы русские не укрылись в нем при отступлении, и мне смешны ваши слезы, Август Макензен. С каких пор вы, немец, стали предаваться сантиментам? Срам.

Все время молчавший Гинденбург негромко сказал:

— Эрих, передайте фон Макензену, чтобы он шел на юг.

Людендорф передал:

— Командующий приказывает вам идти на юг, на Пассенгейм, Белов пойдет на Алленштейн. Прекратите торг с Беловым и преследуйте Благовещенского. И не дайте ему возможности занять Пассенгейм. И хорошенько смотрите, что делается у вас в тылу: второй русский корпус находится от вас всего в полутора переходах — и всякое может случиться. Вы можете атаковать фланг Клюева — с востока, а Белов — с севера и отогнать его от Алленштейна, и тогда корпус Мартоса останется один в центре.

Макензен возразил:

— Но, экселенц, мою тридцать шестую дивизию русские совершенно обессилили, поэтому я и попросил Белова помочь мне своей ближней тридцать шестой резервной дивизией.

— Генерал Макензен, выполняйте приказ штаба! Больше я повторять вам этого не буду, а буду строжайше наказывать таких подчиненных, которые любят много говорить о том, что их обессилили. Батальоны на войне не увеличиваются, батальоны на войне уменьшаются, но пополняются ландвером, генерал Макензен. Все! Людендорф был у аппарата!

Он бросил массивную черную трубку, похожую на детский сапожок, так что телефонист еле успел подхватить ее, чтобы она не упала на дощатый пол, и раздраженно сказал Гинденбургу:

— Черт знает что делается… Этого неукрощенного гугенота, Франсуа, еле вытащили из Монтово и заставили атаковать первый корпус русских у Сольдау; Макензен бросил свою тридцать пятую дивизию и с одной тридцать шестой вступил в бой с четвертой дивизией русских, а когда получил под бок — сорвал с марша тридцать шестую дивизию Белова, привлек ландверную бригаду Крамера и еле-еле отбросил русских от Гросс-Бессау и далее — за Бишофсбург. А теперь торгуется с Беловым, кому куда идти, вместо того чтобы преследовать противника, взять Пассенгейм и ударить во фланг тринадцатому корпусу русских. И Белов неизвестно где теперь находится, хотя должен уже быть в Вартенсбурге и идти на Алленштейн. Если бы мы так воевали на западном театре, мы все еще топтались бы на франко-бельгийской границе или перед фортами Льежа, — напомнил он о своих заслугах при штурме крепости Льеж.

Гинденбург молчал и читал ленту телеграфа. Высокий и невозмутимый, в новеньком сером мундире, в начищенной до зеркального блеска медной каске и в длинных лакированных сапогах, он стоял посреди комнаты, как старый пень, раздвинув ноги и слегка выпятив немного отяжелевший в отставке живот, и правой рукой задумчиво держался за подбородок, а в левой держал телеграфную ленту. Он все слышал, что говорил Людендорф Макензену, и спрашивал себя: смог бы он сам так разговаривать с подчиненным генералом? Нет. Так разговаривать может лишь солдафон, опьяненный успехами на западе. И, право, Людендорфу полезнее было бы помолчать о своем геройстве при Льеже: не очень-то и велика награда, «Пур ля Мерите».

Однако не скажешь же ему об этом при всех офицерах штаба? И Гинденбург ничего не сказал. И позавчера ничего не сказал, когда Людендорф буквально сцепился с Франсуа и со всем пылом требовал немедленного наступления его корпуса на Уздау.

Франсуа за словом в карман не лезет и, со свойственной ему горячностью и запальчивостью, мог свободно держаться даже перед самим господом богом, а не только перед Людендорфом, которого считал выскочкой, и сказал:

— Ко мне еще не прибыли десять батарей, в том числе три тяжелых, шесть артиллерийских парков легких, три батальона, что еще болтаются где-то на линии Кенигсберг — Эльбинг. Благоволите лучше приказать начальнику железных дорог Восточной Пруссии генералу Керстену о скорейшей доставке моих орудий. Без них я не могу рисковать атаковать русских.

— Завтра вы должны атаковать Уздау, генерал Франсуа. Более я ничего вам сказать не могу и требую прекратить дискуссию на тему о роли артиллерии в современной войне. Знаем, видели, однако нам некогда ждать, пока вы привезете сюда все кенигсбергские пушки.

Франсуа горячился:

— Но вы же привезли даже осадные пушки, чтобы громить форты Льежа? Почему же я не могу этого сделать, коль иначе русских не сдвинешь с места? Или вы полагаете…

— Я ничего не полагаю. Я не имею времени объясняться с вами, генерал Франсуа, — все более теряя терпение, прервал его Людендорф и категорическим тоном сказал: — Выполняйте приказ: завтра вы должны атаковать русских всей силой. Или я вынужден буду…

Теперь Франсуа прервал его самым бесцеремонным образом и повысил тон сразу до фальцета:

— Как вы смеете так разговаривать со старшим по чину, с генералом от инфантерии? Это — возмутительно, экселенц! — обратился он к Гинденбургу. — Я лучше вас, генерал-майор, — вновь насел он на Людендорфа, — знаю, когда мне следует, а когда не следует наступать и где именно. И прошу, требую не козырять своей осведомленностью и своими познаниями… бригадных порядков, — намекнул он на то, что Людендорф командовал на западе всего лишь бригадой.