Ангел на мосту (рассказы) (-) - Джон Чивер

- Господи, - прошипел лифтер.

* * *

Выйдя из ванной, Ларри принялся разглядывать себя в зеркало: уж не переменился ли он в самом деле?

Но собственное лицо слишком примелькалось, он так часто мыл его и брил, что оно сделалось для него непроницаемым. За обедом и деловой беседой ничего экстраординарного не произошло. Потом перешли в другую комнату пить виски. Ларри все еще не оправился от тягостного впечатления, которое почему-то - он сам не знал, почему - на него произвела ошибка лифтера. В надежде избавиться от этого неприятного чувства он обратился к гостю, стоявшему рядом с ним.

- Представьте себе, - сказал он, - лифтер меня сегодня принял за посыльного.

Но гость, которого Ларри избрал в наперсники, то ли не расслышал, то ли не понял, то ли - и это вернее всего - ему просто дела не было до Ларри. Он громко расхохотался какой-то остроте, произнесенной в другом конце комнаты. Ларри получил еще один щелчок: он привык к тому, чтобы к его высказываниям прислушивались.

Он доехал на такси до Центрального вокзала и сел в пригородный поезд; глядя на пассажиров, можно было подумать, что поезд этот только для того и существует, чтобы подбирать со всех платформ духовных калек, пьянчужек и забулдыг. Толстый румяный проводник со свежей розой в петлице оказался весьма словоохотливым.

- Ну, что, - спросил он, - вы работаете все там же?

- Да, - ответил Ларри.

- Вы ведь служите в Йорктауне, в пивной, верно?

- Нет, - сказал Ларри и принялся ощупывать свое лицо руками - может быть, на нем за последние несколько часов произошли разительные перемены, появились новые бородавки, разгладились одни морщины и возникли другие?

- А, так, значит, в ресторане?

- Нет, - тихо сказал Ларри.

- Скажите, пожалуйста! - воскликнул проводник. - А я, как увидел ваш наряд, так сразу и решил - официант.

Ларри сошел с поезда во втором часу ночи. Вокзальное помещение и гараж были заперты. На стоянке было две-три машины. Он сел в свою - в маленький автомобиль европейской марки, в котором он всегда ездил на станцию, - и зажег фары; они еле мерцали, а когда он нажал на стартер, с каждым поворотом мотора совсем гасли. Через две-три минуты батареи отказали окончательно. До дому было около мили ходьбы, и Ларри не без удовольствия отправился пешком. Он прошел быстрым шагом пустынные улицы поселка и подошел к воротам своего дома. Закрывая их за собой, он услышал топот собачьих ног и шумное дыхание множества собак - кто-то, должно быть, выпустил свору.

Жена Ларри, разбуженная этим шумом, думая, что он уже дома, стала звать его на помощь.

- Ларри, Ларри, - кричала она. - Собаки во дворе! Собаки выскочили! Ларри, скорее, собаки выскочили и за кем-то погнались! Ларри!

Падая, он слышал, как она его зовет, и видел, как в окнах зажглись желтые огни. Больше ему уже ничего не было суждено видеть на этом свете.

II

Женившись, Орвил Бетман обрек себя на летнее одиночество. Эти три месяца он проводил в Нью-Йорке, где у него была просторная квартира, хорошая экономка и целая армия друзей. Не было только жены. Надо заметить, что мужчины устроены по-разному. У одних половой инстинкт неразборчив, требователен и ненасытен, как голодный желудок. И попытка наделить проявления этого инстинкта ореолом романтической любви привела бы к результатам не менее трагическим, чем если бы мы, скажем, вздумали обставить наши дыхательные процессы торжественным ритуалом в сопровождении музыки. Предаваясь упругому акту любви, мужчины названного типа не чувствуют, что они вступают в таинственный союз со своей подругой, и испытывают при этом не больше священного трепета, чем человек, поедающий пирожок с мясом. Бетман был не таков. Он любил жену, и только жену. Любил ее голос, ее повадку, ее лицо, изящество ее движений. Он любил ее, когда она была рядом, и любил свою память о ней, когда они были врозь. Он был красив, и всякий раз, что он оставался один, женщины начинали его преследовать. Они приглашали его к себе, прорывались к нему на квартиру, перехватывали его в тесных коридорах и на узких садовых тропинках, а как-то раз - дело было на пляже, в Ист-Хемптоне - одна такая поклонница умудрилась даже стащить с него трусы. Но и стреноженный, он хранил верность своей Виктории.

Бетман был певцом. Голос его отличался не столько широтой диапазона и красотой тембра, сколько поразительной силой убедительности. Некогда, на заре своей карьеры, он дал один-единственный концерт, где выступил с английскими песнями восемнадцатого столетия, и критика его жестоко измордовала. Вскоре он завязал связи с телевизионной студией, где некоторое время дублировал голоса в мультипликационных фильмах. Но однажды так получилось, что кто-то попросил его спеть куплетик, рекламирующий марку сигарет. Всего четыре строчки. Результат получился сногсшибательный! Сигареты разошлись в невиданном количестве на восемьсот процентов больше обычного, а сам Бетман от этого своего единственного выступления получил свыше пятидесяти тысяч долларов. Задушевная, вкрадчивая интонация, которую он умел придать своему голосу, казалась неотделимой от самого голоса, и подражать ей было невозможно. Действие же ее было безошибочно. Что бы он ни прославлял в своих песнях - ваксу ли для обуви, зубную пасту или воск для натирки полов, - сотни и тысячи мужчин и женщин, поддаваясь обаянию его голоса, покупали все, что он велел. Даже маленькие дети, и те не могли оставаться безучастными, когда слышали этот голос. И Бетман сделался богатым человеком. Работа оказалась к тому же приятной и малообременительной.

Женщину, которой суждено было сделаться его женой, он увидел впервые в автобусе, следовавшем по Пятой авеню. Время было вечернее, шел дождь. Едва завидев эту стройную молодую женщину с желтыми волосами, он почувствовал к ней необычайное влечение, страсть, подобную которой ему никогда ни до нее, ни после испытывать не доводилось. Вспыхнувшее чувство оказалось таким настоятельным, что ему пришлось сойти на той же остановке, на которой сошла она (где-то на Пятой авеню), и проследовать за ней по улице. Он страдал, как страдают влюбленные, которые знают, что их сердечный порыв, каким бы чистым он ни был, и знаки внимания, оказываемые предмету этой внезапной любви, как бы скромны они ни были, будут истолкованы как назойливое преследование. Она подошла к двери большого дома и на минутку задержалась под навесом, чтобы стряхнуть капли дождя со своего зонта. Он окликнул ее:

- Мисс?

- Да?

- Мне нужно сказать вам два слова.

- О чем?

- Меня зовут Орвил Бетман, - сказал он, - я пою рекламные куплеты в телепередачах. Вы, верно, слышали меня. Я...

Она скользнула по нему взглядом и перевела его на освещенный вестибюль за полуоткрытой дверью. Увидев, что он больше не владеет ее вниманием, он пропел своим мужественным обаятельным голосом песенку, которую только что записали на пленку для телевизора:

Кастрюлин, кастрюлин

Лучший способ выгнать сплин!

Голос Бетмана, против которого устоять не мог никто, задел девушку, но задел ее как-то вскользь, по касательной.

- Я никогда не смотрю телевизор, - сказала она. - Что вы от меня хотите?

- Я хочу на вас жениться, - сказал он с убеждением.

Она засмеялась, вошла в дом и исчезла в лифте. За пять долларов швейцар назвал Бетману ее фамилию и сообщил ему кое-какие сведения о ней. Ее звали Виктория Хезерстоун, и она проживала с больным отцом в квартире 14-Б.

Утром он пошел на работу и через бюро справок и информации при студии узнал, что мисс Виктория Хезерстоун окончила женский колледж Вассар этой весной и ведет сейчас шефскую работу в больнице на Ист-Сайде. Оказалось, что одна из сценаристок-практиканток на студии училась в одном классе с Викторией и дружила с ее соседкой по комнате. Бетману вскоре удалось попасть на коктейль, где среди приглашенных была и она. Он тут же пригласил ее ужинать в ресторан и убедился, что инстинкт его не обманул. Она была той самой женщиной, которая была ему предназначена, его судьбой. Неделю-другую она пыталась ему противостоять и, в конце концов, сдалась. Но тут возникло новое затруднение. Отец Виктории (он посвятил свою жизнь изучению творчества Антони Троллопа) был человек старый и очень больной, и она боялась, что без нее он погибнет. Этого она бы не вынесла и была готова даже смять всю свою личную жизнь, только бы не иметь на своей совести его смерти. Жить ему оставалось не так много, и она обещала Бетману вступить с ним в брак тотчас после смерти отца. В доказательство своей искренности она согласилась жить с Бетманом покамест невенчанной. Бетман был на верху блаженства. Однако старик не желал умирать.

Бетман жаждал жениться, он хотел, чтобы союз их был освящен, отпразднован и объявлен всему миру. Виктория приходила к нему раза два-три в неделю, но Бетман мечтал не об этом. Старика внезапно свалил удар, и он должен был по настоянию врача покинуть Нью-Йорк. Его перевезли в Олбани, где у него был собственный дом, и таким образом Виктория получила возможность распоряжаться собой, как хотела, за исключением трех летних месяцев. Бетман и Виктория поженились и, несмотря на то, что брак их оказался бездетным, были очень счастливы. Однако первого июня каждого года она отправлялась на остров в озере Сент-Фрэнсис, где умирающий проводил лето, и возвращалась к мужу не раньше сентября. Старик так и не знал ничего о ее замужестве, и Бетману запрещалось ее навещать. Он писал ей (до востребования) каждый день, она отвечала на его письма, но значительно реже, так как, по ее словам, ей не о чем было писать: разве что о кровяном давлении, температуре, стуле и ночных потах своего отца. Всякую минуту казалось, что он на краю могилы. Бетман ни разу на этом острове не бывал и в глаза не видел старика. Поэтому место ее заточения обрело для него некий фантастический характер, а эти ежегодные три месяца без жены были сущей мукой.