Дичь для товарищей по охоте - Наталия Вико

— «Актерка!» — скривив губы, повторила она. Было уже не так больно.

Из темноты вынырнули санки с загулявшими развеселыми седоками. Мария Федоровна прижалась к стене дома, а потом перебежала на другую сторону улицы.

«Такое унизительное письмо от Станиславского. Лезет не в свое дело! В мою личную жизнь… А Савву мне послал Бог или…? Ведь я для Саввы искушение. А он для меня что?»

Ночь заставляла быть честной.

«Волнующая и, кажется, очень полезная… игра. Савва не ярче, но намного преданнее других. И богаче. И, похоже, действительно любит… Пусть любит. А когда надоест, можно будет… — большой и указательный пальцы непроизвольно сжались, кисть руки дернулась вперед, будто головка ядовитой змеи, кусающей жертву, — …приколоть его булавочкой… в коллекцию… Савва для меня… испытание. А Зинаиду не жаль. Она ведь тоже ушла от прежнего мужа. Такова вечная цепочка жизни, в которой есть охотники и добыча, победители и проигравшие. Но я больше никогда не буду добычей и жертвой. Никогда! А театр — тоже игра, в которой все понарошку, все по воле автора и режиссера. Игра в чужие судьбы. Меня же влечет реальная жизнь и настоящая игра, в которой я смогу быть и автором, и режиссером, и великой актрисой. Похоже, именно для этого судьба свела меня с социалистами, и, кажется, в моей жизни все яснее вырисовывается новая сцена… и игра, несравнимая с театральной по красоте и грандиозности замысла, сложности интриги, по щекочущему нервы упоительному ощущению опасности. Что ж, на сцене политического театра — булавочка тоже может пригодиться. Впрочем, уже пригодилась. Для покупки билета — сразу в партер. Но у Саввы достаточно денег, чтобы купить мне место в ложе… А Станиславский пытается отнять у меня Савву… Никогда!»

Она повернула к дому.

«Сейчас я ему отвечу!.. А из театра не уйду. Пока. Савва точно расстроится, да и не позволит. Мужчинам нужны женщины на пьедестале. А мой нынешний пьедестал — театральная сцена, на котором я — богиня. Нет! Из театра я не уйду. Не время. А дальше — видно будет…»

Ночь. Время страхов и откровений, когда можно, скинув дневную маску, говорить правду. Потому что никто не услышит. Кроме тебя самой…

«С тяжелым чувством пишу я Вам это письмо, Константин Сергеевич! Мне очень хотелось поговорить с Вами, просто и мирно обсудить то странное положение, в котором я сейчас нахожусь по отношению к Вам и к театру. Последним толчком для меня был разговор с Саввой Тимофеевичем, который говорил, что Вы находите, что я стала небрежно относиться к театру, не занимаюсь ролями, и вообще играю на общих тонах. Савва Тимофеевич предупредил меня, что такое Ваше мнение может испортить наши с Вами отношения, а он меня знает, как для меня было бы тяжело, если бы Вы стали относиться ко мне дурно. Решите что-нибудь одно, что мне делать, а так, то падать, то подниматься в Ваших глазах, я, право, не могу и не хочу Это слишком тяжело, обидно так, что и сейчас пишу Вам — и плачу. Я убедительно прошу, умоляю Вас сказать мне правду, без страха оскорбить меня, без страха за мое здоровье, нервы — уйти мне из Вашего театра или остаться? Поймите, что каждое слово этого письма стоит мне очень дорого Сколько струн и нитей связывает меня с Вами, что не только рвать их, но даже трогать — больно. И пусть мое письмо и Ваш ответ будут известны только нам с Вами, что бы Вы ни ответили».

— Хорошо получилось! Искренне, — похвалила себя Андреева, перечитав письмо, подписала и запечатала в конверт.

«Актерка» — опять пронеслось в голове. На этот раз совсем тихо.

— Не актерка, а актриса, — удовлетворенно сказала она и, достав из буфета графин с красным вином, налила полный бокал и с удовольствием выпила. Подняла с пола скомканное письмо Станиславского и, разгладив, убрала в ящик стола. Пусть лежит. Может, когда пригодится…

Протяжный хрипловатый гудок паровоза разбудил Савву. Колеса все еще пытались убаюкивать мерным перестуком: «Поспи еще… поспи еще… поспи еще…», но солнечный луч, прорвавшись через узкую щель между занавесками вагонного окна, ласково щекотал веки.

«Утро…» — блаженно улыбнулся он и, приподнявшись, отодвинул занавеску. Проснувшееся солнце перекатывалось вслед за поездом по кружевной кромке леса, заливая деревья розовым светом. Проталины на снегу сонно зевали черными ртами, как птенцы, навстречу теплу солнечных лучей. Кусты вдоль дороги, присыпанные белой пыльцой раннего утра, бежали навстречу поезду. Нахохлившиеся вороны, зябко поеживаясь от утреннего ветерка, хмуро сидели на голых ветках деревьев.

Сколько раз за последний год он по делам ездил в северную столицу? Не счесть. Но ему нравились эти поездки. Санкт-Петербург и Москва. Две столицы. Такие разные, как «да» и «нет». Которую из них он любил больше? Трудно ответить. Это — как с женщинами. Нравится одна, а женишься на другой…

Всякий раз, приезжая в Санкт-Петербург, Савва оставлял себе время в одиночестве побродить по улицам и набережным северной столицы. И в этот раз, выйдя с затянувшегося заседания Промышленного комитета, решил не изменять привычкам и, подняв меховой воротник пальто, чтобы защититься от порывов пронизывающего ветра, с разбойничьим посвистом налетавшего со стороны Финского залива, направился по набережной Фонтанки в сторону Михайловского замка. Проходя по Горбатому мостику, вдруг ощутил пристальный взгляд в спину и обернулся. Сзади никого не было. Справа возвышалась темная громада замка. Сквозь дымку рваных облаков просвечивал тонкий как лезвие серп растущей луны. «Мрачное место, — думал Савва, вспомнив тот давний, потрясший рассказ Ключевского об убийстве Павла I. — Кажется, все произошло как раз в марте. Сто лет назад. Неспроста ноги сами привели его сюда. Поговаривают, что доныне по замку бродит тень убитого. Печально, что об убийстве мы зачастую узнаем по версии самих убийц, — мрачно усмехнулся он, — потому, что жертвы всегда молчат. Что было бы, если бы они могли рассказать правду? А история, служанка властей, неохотно открывает секреты».

Савва облокотился на перила моста, достал папироску и закурил.

«А сам Павел? Чувствовал ли, что на него объявлена охота, что все охотники уже собрались и только ждут сигнала? Наверное, ощущение опасности у него все-таки было. Кажется, Голенищев-Кутузов вспоминал, как Павел в тот роковой вечер потребовал, чтобы сыновья, Александр, Николай и Константин вновь присягнули ему. И приказ был исполнен. А потом на праздничном ужине Павел вдруг принялся рассказывать о страшном сне, который ему приснился накануне. Будто надевает он новый мундир, а тот вдруг столь сильно сжал его тело, что трудно стало дышать. И уже отправляясь спать, остановился у кривого зеркала и усмехнулся, ткнув пальцем в собственное отражение „А шея-то — свернута“. А уже в дверном проеме обернулся и печально посмотрел на любимого сына Александра „Ну, чему быть, того не миновать, не так ли?“ — и исчез, не дождавшись ответа. Спустя несколько часов был задушен в спальне особами высшего, образованного круга, воспитанными по всем правилам просвещенной философии и религии, хоть для многих из них был не только царем, но и благодетелем. А человеческая жизнь? — Савва бросил окурок, наблюдая, как тот, подхваченный ветром, рассыпался напоследок дорожкой искр и исчез под пролетом моста. — Коли ее здесь, на земле, вот так резко и больно останавливают на лету? Как же мается душа от недосказанности! И в силах ли кто-нибудь ей помочь?»

Он перешел на другую сторону Фонтанки.

«Кар-рр», — встревожено прокричала ворона над головой.

— И правда, невеселое место, — усмехнулся Савва и, надвинув шапку, медленно побрел по набережной реки, еще спящей в сером плену льда.

За темным занавесом на втором этаже Михайловского замка в неярком лунном свете мелькнула призрачная тень…

— И что, Немирович так и сказал? Быть того не может! — Савва неторопливо расхаживал перед дверью, ведущей в спальню Марии Федоровны, окутывая себя неизменным дымом папиросы. Мимо прошмыгнула прислуга, держа в руках темно-синее платье на вешалке, и исчезла в комнате.[17]

— Так и сказал! — раздался через приоткрытую дверь веселый голос Андреевой. — Я, говорит, только теперь понял, как Савва Тимофеевич облегчает мне жизнь. Ведь, если бы не он, я бы должен был сойти с ума.

Савва недоверчиво покачал головой и остановился у окна, выходившего в переулок. Утреннее небо было покрыто серой дымкой. Солнце еще раздумывало, стоит ли тратить силы и пробиваться сквозь густой слой облаков. Внизу около булочной грузчики в длинных серых фартуках разгружали ящики со свежим хлебом, аромат которого проникал даже через закрытое окно второго этажа. Где-то слышался зазывный мужской голос: «Точу-у-у ножи-ножницы, точу-у-у ножи-ножницы. А ну, выходи-подходи…»