Дичь для товарищей по охоте - Наталия Вико

— Ты вернешься? — жалобно протянула она, подняв голову, но через мгновение поспешно прикрыла лицо ладонями. — Не надо, не смотри на меня… я — дурная сейчас, некрасивая…

— Ты сейчас, Маша, на ребенка похожа, — погладил он Марию Федоровну по голове. — На маленькую девочку, у которой отняли любимую игрушку.

Она всхлипнула.

— Не волнуйся. Не дам я тебя в обиду. И игрушки у тебя будут. Самые что ни на есть лучшие! — Он наклонился и, отняв руки Марии Федоровны от лица, несколько раз поцеловал.

Мария Федоровна слабо улыбнулась.

— А теперь скажи мне, наконец: «Уходите, Савва Тимофеевич…» Иначе — не уйду и никаких дел не решу. Вот так.

— Ухо-о-одите, милый Савва Тимофеевич… — прерывисто вздохнув, тоненьким, почти детским голоском проговорила она, глядя на Морозова все еще полными слез темными глазами.

Морозов слегка поклонился и быстро вышел из комнаты.

Дождавшись, когда стукнет входная дверь квартиры, Андреева, отбросив плед, поднялась с кресла, и, довольно улыбнувшись, потянулась…

Станиславский сидел в первом ряду пустого зрительного зала. Немирович возбужденно бегал по сцене.

— Он сталкивает нас, неужели вы не понимаете? Да когда же это прекратится, в конце концов? Нет, вот что я вам скажу Мы с вами — люди творческие, у нас души другие, умение, талант. А он? Мешок с деньгами Не пара он нам Обойдемся Другие дураки найдутся, чтоб около нашей славы погреться, да денежки дать.

— Без Морозова я в этом деле оставаться не могу, — закашлявшись, возразил Станиславский. — Ни в коем случае. Не сомневаюсь в том, что такого помощника и деятеля баловница судьба посылает раз в жизни. Наконец… — устало вытянул он ноги и потер колено, — наконец, потому, что такого именно человека я ждал с самого начала моей театральной деятельности! — снова потер колено и поморщился, — как ждал, впрочем, и вас.

В зал заглянул кто-то из артистов, но, увидев возбужденное, покрасневшее лицо Немировича, тут же поспешно прикрыл дверь. Владимир Иванович достал из кармана платок и промокнул лоб.

— Я требую, — убрал он платок в карман, — чтобы мы заключили с ним письменный договор, обговорив участие в деле всех нас — троих директоров. Я любой подлости от него ожидать могу Обманет, вокруг пальца обведет, мы и не сразу заметим. Купчишка — презрительно воскликнул он и, помолчав, добавил недовольно:

— И потом этот его роман с Андреевой… — в голосе зазвучали нотки нарочитой озабоченности. — Он ради нее что угодно выкинет.

Станиславский встал и, слегка прихрамывая, поднялся на сцену. Немирович шагнул навстречу. Они остановились друг напротив друга на расстоянии нескольких шагов. «Как на дуэли», — промелькнуло в голове Станиславского.

— Не советую вам делать этого, — жестко сказал он. — Знаю на практике, что такие условия ведут только к ссоре. Если два лица, движимые одной общей целью, не могут столковаться на словах, то чему же может помочь тут бумага? И предупреждаю, — повысил он голос, — я не буду также, на будущее время, играть двойную игру, мирить Морозова с Немировичем и наоборот. А позиция ваша — есть не что иное, как проявление личного и мелкого самолюбия, которое разрушает всякие благие начинания.

Немирович выслушал молча. На лице его было написано искреннее страдание из-за необходимости прямо сейчас сделать выбор, способный решительно повернуть всю его жизнь, которую без театра и представить невозможно.

Станиславский снова спустился в зрительный зал и направился к выходу.

— Кстати, Владимир Иванович, уж не ревнуете ли вы часом Марию Федоровну, а? — с лукавой улыбкой обернулся Станиславский к Немировичу и даже рассмеялся, увидев его растерянное лицо.

«Отношения Саввы Тимофеевича к Вам — исключительные Это те отношения, ради которых ломают жизнь, приносят себя в жертву. Но знаете ли, до какого святотатства Вы доходите? Вы хвастаетесь публично перед посторонними тем, что мучительно ревнующая Вас Зинаида Григорьевна ищет вашего влияния над мужем. Вы ради актерского тщеславия рассказываете направо и налево о том, что Савва Тимофеевич, по Вашему настоянию, вносит целый капитал ради спасения кого-то. Я люблю Ваш ум и взгляды и совсем не люблю Вас актеркой в жизни. Эта актерка — Ваш главный враг…»

Андреева вспыхнула и перечитала:

«…Эта актерка — ваш главный враг».

С трудом дочитала до конца.

«…Она убивает в Вас все лучшее. Вы начинаете говорить неправду, перестаете быть доброй и умной, становитесь резкой, бестактной на сцене и в жизни».[16]

В бешенстве скомкала письмо и швырнула на пол.

«Да как Станиславский смеет? Что он себе позволяет?» — заметалась она из угла в угол, прижимая ладони к вспыхнувшему лицу, затем подняла письмо, расправила дрожащими пальцами и, до крови прикусив нижнюю губу, перечитала еще раз: «Я люблю Ваш ум и взгляды и совсем не люблю Вас актеркой в жизни. Эта актерка — Ваш главный враг. Она убивает в Вас все лучшее».

— Актерка! Актерка! Я вам покажу — актерка! — Скомканное письмо полетело в угол кабинета. Дыхание перехватило. Закружилась голова. Стены поплыли в чудовищном хороводе, ноги подкосились. Андреева упала навзничь на ковер и ударилась затылком, даже не почувствовав боли. «Актерка!» — билось в ее мозгу обжигающее слово, обидное и несправедливое, перечеркивающее все лучшее, чего она добилась за последние годы. «Актерка!» — простонала она и начала кататься по полу, а потом, уткнувшись лицом в ковер, колотить по нему что есть сил сжатыми кулачками. «Актерка!» — прохрипела она, задыхаясь, перевернулась на спину и рванула ворот платья под сухой треск разлетевшихся пуговиц. Еще и еще раз…

В комнату заглянула перепуганная Катя, из-за спины которой выглядывал Желябужский. Катя бросилась к сестре, упав на колени, попыталась схватить за руки, желая остановить, но не смогла и отчаянными жестами показала Желябужскому, чтобы принес воды. Тот поморщился, но, выглянув в коридор, крикнул прислугу.

— Оставьте меня все! — отчаянно кричала Мария Федоровна, вырываясь из Катиных рук.

— Может доктора позвать? — устало спросил Желябужский, принимая из рук горничной стакан воды. Передал Кате и возвратился к двери.

Андреева пила воду, клацая зубами по краю стакана, и сверля Желябужского ненавидящим взглядом. Потом, как-то сразу успокоившись, обессилено откинула голову на колени сестре.

— Откройте окно! — глухим голосом распорядилась она. — Скорее! Нечем дышать. И уходите все. Слышите? Все… Мне одной побыть надо…

Ночь. Время страхов и откровений, когда можно, скинув дневную маску, говорить правду. Потому что никто не услышит…

В эту ночь Андреева не спала. Надев шубу и накинув шаль, она выскользнула из дома. Бродила по заснеженным улицам, превращенным ночной темнотой и снегопадом в царство теней. Редкие прохожие в тусклом свете фонарей казались лишь силуэтами с размытыми очертаниями. Ей хотелось слиться с ночью, в которой никто никому не нужен, никто никого ни в чем не упрекает, где можно оставаться невидимой и неслышимой для всех, кроме себя самой.

Как бусинки на ожерелье перебирала свою жизнь. Более всего она боялась времени, неотвратимо пожирающего молодость, красоту и силы, боялась перед неминуемой смертью, которая неизвестно когда, но все же придет, признаться себе, что прожила жизнь так, будто и не жила вовсе. Так и не смогла простить Желябужскому проведенные вместе годы — тусклые и одноцветные с кислым привкусом обыденности. Еще девчонкой вышла замуж. А потом — двое детей и быт, пропитанный ядом нестерпимой скуки, адской бесплодности и безнадежности. Муж, которому не нужна… Точнее, нужна как домашняя вещь, привычная как тапочки и ночной колпак, как собственность, когда-то приобретенная по случаю, а потом смертельно надоевшая, но избавиться от которой невозможно, как от давней привычки. Не смогла простить мужу — да и как простишь? — что привел в дом другую — глупую, некрасивую, безвкусную, молчаливую как рыба женщину и сказал, что любит ее, и что она теперь будет жить в их доме. Не дай Бог кому пережить такое! И пусть они с Желябужским ради детей сохранили видимость семьи, но каждый с того дня стал свободен. В выборе пути и друг от друга… Хватит быта, решила она тогда. Теперь все — сцене! Жизнь, чувства, страсть — все туда. Она станет великой актрисой Первой, единственной и… незаменимой… И у нее началась другая жизнь — яркая, праздничная, которую выбрала сама и в которой сцена должна была стать пьедесталом. И что ж теперь? Конфликт с Немировичем, который без ума от игры Книппер. А второй режиссер Санин? Придравшись к чепухе, посмел ее выгнать с репетиции Тогда все уладил Станиславский, а теперь? Савва говорит, что тот не доволен ее работой, считает, что она стала банальной актрисой.