Сфинкс - Юзеф Крашевский

Пошел третий год учения. Дело было весной. Ясь и Орешек сидели на галерее и разговаривали как дети, которые уже перестают быть детьми, о самых важных вопросах жизни, схватываясь с ними не по силам, а по жажде решения. Издали доносился церковный благовест; Ширки дома не было; Мацех удрал шляться по улице, а хриплое пение Мариторны раздавалось в нижней сырой квартире, пение фальшивящее и неприятное. Скрипели колеса нагруженных возов, медленно направлявшихся в город. Вдруг снизу послышался голос художника или, как его обыкновенно звали, шевалье Атаназия; голос, сухой, как трещотка ночного сторожа, отчетливо звал:

— Ян! Ян! Янек!

Ясь выбежал навстречу.

— Где ты был?

— Здесь, на галерее.

— Почему не в комнате?

— Уже темно.

— А ключ?

— Вот.

— Давай, и до свидания.

— Как же так? — спросил юноша, не понимая, почему с ним так внезапно прощаются.

— Так, что ты должен поцеловать мою руку и отправляться с Богом.

— Я? Но почему я должен?..

— Ты должен мне за три месяца.

— Надеюсь, что пан каштеляниц…

— Вечная память ему! — ответил равнодушно художник. — Не уплатит, так как умер.

Под впечатлением этого внезапного известия Ясь расплакался и прислонился к стене. В глазах у него двоилось, он не знал, что предпринять. В одно мгновенье промелькнула перед ним вся его сиротская жизнь. Мать нищая, далеко, так далеко! А больше никого! Вернуться к матери значит пожертвовать будущим.

— Побольше храбрости! Терпение! — подумал он и поднял голову с некоторой гордостью, сознавая, что остается надеяться только на себя. Художник смотрел на него, поворачивая ключ в дверях.

— Неужели вы меня выгоните, не разрешая даже переночевать? — спросил Ясь.

Шевалье Атаназий сначала ничего не сказал; потом ему стало стыдно:

— Переночуй, но содержать тебя и учить даром я не могу! Это отнимает у меня столько времени! И содержание! Нет, не могу! Завтра немедля позаботься о себе. Я не могу поддерживать бедняков; сам работаю за кусок хлеба. Найди себе средства к жизни.

Ясь ничего не ответил. Художник вошел в квартиру, а юноша в слезах вернулся на галерею, где думал встретить товарища и друга, который разделил бы с ним горе и мысли о будущем.

— Адам! Адам! — позвал он издали.

Студент живо просунул голову в окошко.

— Что тебе, Ян?

— Несчастье!

— Несчастье? Что случилось?

Он прибежал на галерею.

— Говори же, рассказывай! Скорей!

— Мой опекун скончался, у меня никого нет. Одна только мать, без средств, оставленная, как и я. Что она посоветует? Что я могу сделать? Завтра художник велит мне отсюда съезжать; не знаю, что предпринять… Голова кружится.

— Есть у тебя хоть немного денег?

— Немножко есть, что мать прислала, но этого хватит разве на несколько дней. Если бы я вздумал вернуться восвояси, то не хватит на дорогу, придется разве просить милостыни. А! Говори, советуй, что мне делать?

Адам сплел пальцы и задумался.

— Не знаю, не знаю. Подожди, завтра что-нибудь придумаем, надо тебе помочь. Может, найдем службу.

— Быть лакеем! Лучше чернорабочим! — перебил Ян. — Чернорабочий продает только свой труд; лакей самого себя.

— О! Это верно! Но разве нам есть из чего выбирать? Что мы сделаем?

— Столько художников в Вильно. Может быть кто из них возьмет меня растирать краски.

— Ба! Большинство из них сами себе трут, — возразил Адам, — они все люди без средств! Никто не принимает других учеников, кроме платных.

— Но я бы для него работал!

— Что же ты знаешь?

— Правда! Ничего, ничего! — ответил печально Ян, опустив голову. — Это ужасно! Ну, пойду домой.

Он сел у стены, облокотился и горько заплакал. На мгновение перед ним мелькало лучшее будущее; теперь он был свергнут с вершины надежды — в действительность жизни и нищеты.

Прекрасные сны о будущем для матери, сестер и себя самого при одном прикосновении превратились в пепел. Кончилось все. Надо возвращаться, возвращаться неучем и работать как отец, быть может погибнуть как он, сойти на нет. Нужда, нужда! Сколько людей она губит! Сколько гениев давит в зародыше! Сколько съедает великих и светлых будущностей!

— Подожди, подожди! Рано пока отчаиваться! — говорил между тем Адам, тормоша его. — Успеешь, когда не будет спасения. Сначала попробуем всего, что можно. Я немножко знаю художника Батрани, я у него был раз два с одним учеником. Или нет! Лучше попрошу самого ученика: он богат и ему легче будет поговорить, он у него берет уроки рисования. Попытаемся через него.

— Кто такой этот ученик?

— О, прелестный малый, славный такой! Ты ведь знаешь или видел, по крайней мере, Лаврентия Шемяку? Он скажет про тебя Батрани, он попросит, а в крайнем случае рассчитываю, что должен нас ссудить деньгами.

— Ширко, как великую милость, дал мне разрешение сегодня еще переночевать. Представь себе, я завишу от него, как нищий под церковью! Завтра конец, завтра мне уже негде будет прислонить голову и положить мой узелок…

— Э! Так сегодня же переселись ко мне! — воскликнул горячо Адам. — Правда, у меня даже хлеба недостаточно, чтобы делиться с тобой, но то, что имею, жилище, все — общее.

Адам, как и много других бедных юношей, жил уроками; но вознаграждение за них было в то время мизерное. С громадными усилиями он учился сам и учил других, чтобы едва обеспечить комнату, кое-какое пропитание, а костюм обновлял раз в год. Адам мог бы жить и лучше, если бы захотел поселиться у учеников; но сопоставив материальные плюсы с минусами, которые были неизбежны, он избрал комнату, еду и отдельное пропитание, хотя бы и самое скромное. Здесь он был хозяином, один и самостоятельный. Здесь он мог плакать без вопросов: в чем дело? И без насмешек; мог учиться, когда хотел и распоряжаться хотя бы несколькими часами, не спрашивая ни у кого разрешения. Комната Адама во втором этаже была настоящим студенческим жильем: никто другой не выдержал бы в этих четырех стенах. Одни двери вели на галерею; малое окошко выходило на стену соседнего дома, не допускающую солнца. Часть комнаты занимала печка; дальше стояли кровать, стол, два потертых стула и сундук, где помещалось платье и книги. Но здесь царила чистота и порядок; пол был выметен, все лежало на своем месте, не видно было пыли, этого ужасного вестника разрушения, напоминающего нам ежеминутно, что оно нас преследует, всюду проникает, все съедает.

Адам раскрыл двери, а Ян сердечно пожал ему руку.

— Я не буду тебя эксплуатировать, — сказал ему, — но спасибо тебе, что ты меня спасаешь от милости этого господина. Спасибо! Сейчас соберу мои вещи и возвращаюсь сюда. Долго я здесь не пробуду. Я устроюсь в углу на полу, у порога, чтобы не быть в тягость. Мне нужно мало, я никогда не пробовал, как жить хорошо.

И Ян, раскрасневшись, побежал в квартиру Ширка, который широко шагал по комнате, раздумывая, быть может, с чем идти играть на Сенаторскую?

— Я пришел поблагодарить вас и попрощаться! — воскликнул он, задыхаясь и хватая свои вещи.

— Как? Уже? Сегодня? Ночью? А ты просил переночевать? — промолвил удивленный Ширко, любопытствуя, где так скоро успел найти угол его ученик.

— Не хочу быть вам в тягость, поэтому ухожу.

Ширко не был вовсе бессердечным; его главным недостатком была глупость. Это ночное бегство трогало его и смущало. Наконец, он уже привык видеть у себя этого ученика, он почему-то беспокоился, видя, что тот собирается уходить.

— Куда же ты? — спросил.

— Знакомый мой меня приютит.

— Кто же это?

— Бедный студент.

— Хм! Хм! — воскликнул Ширко. — Чего же так торопиться? Мацек прохвост и жулик, в чем ежедневно убеждаюсь; я его выставлю коленкой. Ты малый положительный, если б захотел растирать краски и чистить сапоги, и прибирать в комнатах, я бы тебя взял вместо Мацька.

— Спасибо, спасибо, — ответил Ян. — Я не могу служить, так как должен заботиться не только о себе, но и судьбе бедной матери, и о будущем сестер. Поищу средств учиться и добиться лучшего положения.

— А! С Богом! — ответил слегка обиженный пан Ширко. — С Богом и крестик на дорогу. Ступай! Поищи, да помни, что за начала ты мне обязан благодарностью, и за три месяца мне не уплачено. Начала! Все дело в хороших началах! — повторил. — Ну, будь здоров! — сказал Яну, целующему ему руку, — будь здоров, а если останешься в Вильне, то наведайся ко мне и расскажи, как живешь.

Ян ушел, вытирая глаза, а Ширко не спеша открыл сундук, взял несколько злотых из мешочка, поглядел кругом, запер и направился на Сенаторскую. Адам ждал товарища. Была уже ночь; уселись рядом и долго разговаривали в темноте; потом Ян со слезами стал на колени, помолился и лег, не думая спать. Но сон юности, тем сильнее, чем больше было волнение, взял его в свои объятия и мгновенно перенес к утру.

— Иду к Шемяке, жди нас, — сказал Адам. — До свидания, не теряй надежды.