Сфинкс - Юзеф Крашевский

Вероятно потому прежние великие художники были не только живописцами, но и учеными в полном смысле этого слова, как бессмертный Леонардо, творец Вечери. В самом деле, чего только не должен знать мастер?..

Теперь перейдем к сердцу: сколько нужно знания его, сколько нужно знания человеческой природы, чтобы дать выражение лицу и соответственное движение телу. А когда все уже понято, исследовано и продумано, сколько надо труда, чтобы подчинить мысли собственную руку, чтобы она послушно, скоро и сильно изображала в целом то, что задумает и создаст голова!

Эту громадную науку, науку духа и материи, видел перед собой Ян и не содрогнулся; она его влекла к себе своим объемом, как солнце притягивает миры. Только пыль бессильно рассеивается в небесном пространстве; все то, что живет, вращается и приближается к цели, соединяется с чем-нибудь столь же живым, как оно.

Мы не будем больше показывать вам Яна в этой печальной борьбе; ведь кто пожелал бы смотреть на эту картину? Надо бы изобразить тысячи деталей, когда даже целое так мало касается людей. Эта история души столь ничтожна в глазах толпы, предпочитающей историю преступника столь безразличной для них, но так поучительной жизни художника!

Для Батрани этот неожиданный ученик явился небесным даром. Это поймет всякий, кто нашел, наконец, возможность излить долго хранимые в тайне, но дорогие для него думы в сердце и душу, скрытые для них со всей симпатией. Иногда проходили вечера в изображении яркими красками прекрасной Флоренции, которую он видел всегда как живую своими скучающими влажными глазами, Флоренцию с ее церквями, дворцами, садами, с кампаниле и кропильницей, со статуями и со всем громадным богатством, какое оставили после себя Медичи словно во искупление преступлений. Ян увлекался этими образами, а в душе взывал как израильтяне в пустыне, обращавшие взоры к обетованной земле: Италия и Рим! Взывал и сам себе отвечал: может быть, когда-нибудь… Может быть, никогда туда не придем! К чему пригодится бедняку этот напрасный крик Тантала, воззвание, которое летит и умирает нерасслышанное нигде, даже в небе!

Великие имена мастеров, полные славы, увитые лаврами, врезались в память юноши. Из разговоров Батрани, из его папок и прежних рисунков, изображавших все знаменитые фрески, которые можно найти лишь в редких и дорогих коллекциях, а отдельные фигуры и головы были зарисованы порознь, благодаря их выражению, анатомии, линиям, освещению, искусным складкам драпировок, из множества работ этого неутомимого человека, который в своей папке унес всю Италию: и палаццо Палладиев, и картины Санчио, и развалины театров, и старинные остатки языческого искусства, — из всего этого Ян черпал материал для изучения заранее Италии и готовился увидать ее. А учитель, как он восторгался его молодой радостью при виде этих шедевров! О, он помолодел с ним, и когда Ян набросал первые фигуры, изображавшие его собственную мысль, дрожащей рукой, с пылающими вдохновением щеками, как сердечно обнял его добрейший наставник! Как со слезами на глазах благословил его протянутыми руками, отцовской душой!

— О, можешь и ты воскликнуть, — сказал растроганный Батрани: — Anch, io son'pittore [5]. Ты будешь великим художником! Лишь бы только жизнь не стала поперек дороги гению, лишь бы нужда не приковала к земле, а червь страсти не пробрался в плод и низменные желания не свергли с высоты на землю.

Он говорил и печально опустил голову.

А Мария? Возлюбленная Мариетта, почти всегда одинаково неласковая с итальянцем, с каждым днем проявляла все большую нежность по отношению к Яну. Простим ее: это не было обычное кокетство, не была просто животная страсть к юности; это было сильное воспоминание о неоконченном счастье, требующем своих прав.

Ян так напоминал ей первого любовника, обожаемого и незабываемого товарища юности, что Мария полюбила в нем не нового человека, но свою прежнюю любовь.

Равнодушие Яна, который наполовину не понимал, чего от него хотят, наполовину не хотел понять, так как по его мнению он стал бы изменником и подлецом, если бы хотя взглядом стал соучастником напрашивающегося чувства, это равнодушие еще усиливало страсть и нетерпение женщины. Ее не отталкивала холодная почтительность Яна, она удваивала проявления чувства, но напрасно, всегда и постоянно напрасно.

Что же касается Яна, то под влиянием ее горячих взглядов, которых он не мог ведь избежать, он почувствовал пробуждение какого-то нового чувства, которое, может быть, долго бы еще в нем спало. Беспокойство юности, неопределенные желания, тоска, задумчивость — овладели им. Он искал кругом чего-то, словно предчувствовал приближение, дыхание подходящего к нему.

III

Напротив окна комнатушки, в которой Ян просиживал по утрам и вечерам и только изредка днем, стоял старый дом, окруженный новыми постройками, с окнами, выходящими во двор, отделенный от двора дома Батрани только забором.

Это старое серое бесформенное строение с множеством торчащих всюду труб, с разными пристройками различной высоты и назначения сначала никогда не привлекало к себе взоров Яна. В нем не было праздного любопытства юности или жадного желания проникнуть в жизнь окружающих людей, проявляющегося в более поздние годы; он еще углублялся в себя и не видел, что происходит кругом. Но когда взгляды и сладкие словечки Мариетты заставляли его подолгу задумываться, невольно его глаза стали блуждать вокруг, как бы ища завладеть чем-нибудь. Тоска, это желание, смешанное с надеждой, овладела сердцем Яна. Он искал, не зная чего. Ждал, не спрашивая даже кого. Странный, но часто встречаемый в жизни случай — один взгляд объяснил ему это внутреннее беспокойство.

Напротив окна Яна, в старом доме, обыкновенно из-за занавески был виден сухой и оригинальный профиль старушки, как бы вырезанный из картины Герарда Дова. Часто Ян, хотя и не считал за модель эту старушку, в морщинах, фламандского типа и в чепце с большими муслиновыми лентами, невольно схватывал этот профиль.

Согбенная старушка с морщинистым лицом, острым носом и выступающим подбородком, несмотря на эти обыкновенные черты возраста, обладала каким-то благородством, стилем лица. Ян не раз думал, лучше ли зарисовать ее для старой служанки Юдифи или для матери Дария? Черты лица почти подходили для последней.

Для служанки Юдифи ее пришлось бы, пожалуй, изобразить карикатурно. Старше Яна человек, а вернее, любопытнее, давно бы доглядел, что голова старушки часто виднелась не одна, а в ореоле двух ангельских лиц прелестных девушек. Ян, словно чудо и откровение, однажды в яркий солнечный день увидел в освещенном окошке два личика ангелов, улыбающихся белому голубку, которого одна из них держала в руках, прикладывая его носик к своим розовым губкам. Две внучки старушки были действительно прекрасны.

Золотые волосы детей севера блестели над их белым челом; голубые глаза одной, темные другой, смотрели из-под длинных ресниц, столь смягчающих взгляд. Они были свежи, как два распустившихся цветка, и улыбались голубку, показывая розовые губки и белые зубки. Это была готовая картинка, и как таковая она прежде всего поразила художника. Затем он задумался дольше, взглянув на профиль голубоглазой, и стал следить за ней глазами, и просидел у окна дольше обыкновенного.

Девушки, играя с голубком, постоянно подходили к своему окну, и вот одна из них, словно почувствовав взгляд (кто не знает, что взгляд можно почувствовать, не видя его?), посмотрела на Яна! Она шепнула что-то сестре, обе украдкой взглянули на него, но не спрятались. Напротив, хотя юные, но уже кокетки, стали играя, пожалуй, нарочно попадаться на глаза наблюдавшего. Голубок встрепенулся, вылетел в окно и, словно подученный (сколько случайностей в жизни!), описав несколько кругов, повернул к открытому окну Яна и, послушный его зову, уселся на подоконнике… Девушки со смехом выглянули, потом закрыли глаза, стыдясь отошли и стали смотреть из-за занавески. Ян протянул руку к птице, и прирученный голубь уселся на ней. Сердце у Яна стучало, лицо горело, он поцеловал голубя.

Птица, словно теперь узнала чужого по дыханию, слетела, быстро перелетела двор, разделяющий оба дома, и вернулась к девушкам, которые встретили ее смеясь, закрыли окошко и ушли с добычей в другую комнату.

Эта идиллическая сценка, хотя и вполне естественная, послужила вступлением ко многим следующим. С этого момента девушки стали знакомыми Яна, а Ян их другом издали. Искали друг друга взглядами, здоровались тайком, а голубок всегда напоминал, знакомство. Младшая, голубоглазая, часто сдвигала занавеску, открывала окно; иногда, опираясь на плечо бабушки, бросала продолжительные взгляды на противоположную сторону двора. Ян тоже стал часто заходить к себе в комнату, задумываясь, стоял, выжидал.

Спустя несколько недель знакомство завязалось вполне, проснулась любовь, но обе стороны или не умели, или боялись ближе подойти друг к другу. Ян был робок от природы, робок, зная свое положение бедняка; наконец, боялся, сам не зная, пего.