Сфинкс - Юзеф Крашевский

— Иду к Шемяке, жди нас, — сказал Адам. — До свидания, не теряй надежды.

В думах провел наш будущий художник все время до полудня. Уже звонили в колокола, как обычно в полдень, когда на лестнице послышались скорые шаги и голоса, показавшие Яну, что Адам возвращается не один. Дверь открылась, и вошел молодой человек со светлым лицом и любопытными черными глазами.

— Доброе утро!

Адам вошел за ним, тоже веселый, за компанию, но по его лицу, бледному и изможденному, это веселье скользило, как лучи заходящего солнца по тучам, мигающие и гаснущие, оставляя за собой лишь синее холодное облако.

— Хорошие вести! — сказал Адам. — Милый Лаврентий был уже у Батрани. Добряк Батрани согласен, но ставит два условия: во-первых, чтоб он успел предупредить жену и получить у нее согласие принять тебя; во-вторых, он хочет, чтобы за хлеб и учение ты согласился послужить иногда.

— Должен, так буду, — ответил печально Ян.

— Ну, так идем! — воскликнул Лаврентий. — Оставь узелок у Адама, одень костюм получше и в путь.

— Получше! Это все, что на мне, — ответил Ян, больше одеть нечего.

— Ну, тогда пойдем, подождешь меня на улице, а я пойду предупредить художника.

Молча спустились с лестницы, вышли на улицу, а Ян преклонил голову и стал на колени перед Острой Брамой, этой святыней, висящей на груди города. Медленно пошли дальше мимо старинной ратуши, воспетой Якимовичем, мимо стен иезуитского подворья на Замковую улицу. Здесь в одном из костельных домов жил в довольно большой квартире Батрани. Он был одним из лучших современных художников, но скромность и домашние обстоятельства помешали ему оставить после себя лучшие воспоминания.

Он был родом из Флоренции; юношей уехал оттуда, будучи убежден, как и большинство иностранцев, что на северо-востоке найдет хлеб, богатство, славу, все, чего им не хватает на родине. Но как очень многие, ошибся и Джироламо Батрани. Он ушел, преисполненный надежд, но попал в то же болото, которое сулила ему судьба на родине, от которого бежал из Флоренции. Батрани принадлежал к числу лучших учеников последних художников, сохранивших заветы флорентийской школы. Его занятия шли в традиционном порядке. Он переходил из одного художественного ателье в другое сначала мальчиком, потом учеником; рисовал с древних образцов, потом с натуры, дописывал второстепенные части картин учителей. Теория живописи в то время передавалась устно, по частям; каждый ее развивал и дополнял для себя. Но в дополнение к недостаточным, быть может, указаниям руководителей Флоренция давала то, чего заменить и сейчас нельзя еще ничем: великолепные творения Микеланджело, Рафаэля, Доминикино, Гвидо окружали ученика, ежедневно и на каждом шагу ставя ему перед взором образцы идеальной красоты. Кампаниле, Бамтистеро, статуи, художественные шедевры в храмах и на площадях, полные чудесного вдохновенья картины Фра Анджелико из Фиезоле, этого ангела в искусстве, наивные, но полные глубокой мысли фрески старинных мастеров, — все это он встречал повсюду. И итальянский народ, народ, умеющий всегда быть таким, как если б он готовился позировать, который инстинктивно чувствует красоту и старается ее хранить в себе, этот народ тоже окружал художника. Все, что он видел, было красиво; его с детства питали отборные образцы. Начиная с великих, полных гармонии, соотношений зданий и кончая ребенком в лохмотьях, все казалось созданным для картины. Батрани впитал в себя чувство красоты, выучился легко рисовать, приобрел стиль, еще не зная, что это значит, и уже в детстве обладая техническим навыком, этим орудием, необходимым для проявления мысли.

Переходя из мастерской в мастерскую этих выродившихся уже флорентийских художников, он собрал их индивидуальные особенности, понимая колорит одного, выражения другого, линии и оттенки третьего, все то, чему со слов выучиться нельзя. Но скромный, не доверяющий самому себе и с увлечением восхищающийся мастерами, прославившими эпоху Медичи, Батрани сознавал себя столь малым и неумелым, что убедил в этом и других, а сам предпочел искать будущего за границей, чем остаться на родине, где он не мог сравняться с великими бессмертными XVI столетия, а должен был постоянно выдерживать с ними сравнения. Он эмигрировал; но то, что ему мешало на родине, продолжало мешать везде: небольшое значение, придаваемое им своим трудам, недостаточная самооценка и постоянная робость — все это мешало людям узнать его достоинства. Ведь люди обыкновенно легковерны до смешного, и если им кто скажет: "Я немногого стою", они ему верят на слово. Посредственность, шумно похваляющаяся, всегда сумеет снискать аплодисменты и всеобщее признание.

Редко встречающийся независимый и сильный ум сумеет оценить человека иначе, чем тот ценит себя сам. Но как трудно его встретить! Батрани был полон пыла, как дитя юга, дитя Флоренции; слезы появлялись на его глазах, когда он вспоминал эти Врата Рая, эти шедевры, когда он видел мысленно творения Санчио, Бартоломеа, Микеланджело, Караччи. Он глубоко прочувствовал их красоту и ценил их настолько, что считал себя почти недостойным держать кисть и с боязнью, недоверием, горестно, словно нехотя, принимался за работу, сравнивая ее мысленно со своими идеалами. В каждой картине он находил столько недостатков, слабых мест и ошибок, что в конце концов, вздыхая, ставил в сторону.

Это был один из тех редких людей, которые понимают восторг и уважение, как крылья, приближающие нас к великому, которые везде подмечают следы красоты, не прилагая критики, не ища недостатков и ошибок, или находя их лишь в своих творениях; один из тех, которые являются мучениками своих чувствований, проходят через жизнь непознанными и утешают себя теми сладкими ощущениями, какие предоставляет созерцание величия и красоты. Набожный, ласковый, чуткий, Батрани шел через жизнь в постоянном экстазе, немногого от себя ожидая и готовый принести себя первым в жертву.

Он был среднего роста, седоватый; черные глаза, казалось, были всегда готовы пролить слезы; его глубокие зрачки вечно сияли. Узкий рот улыбался приятной улыбкой; высокий лоб, покрытый морщинами забот и мягкими прядями поседевших волос, мог послужить моделью скульптору. Он ходил робко, несколько сгорбившись, больше молчал; при первом знакомстве вызывал жалость, но в дальнейшем она уступала место искренней дружбе и привязанности. Никто не стоил их больше его; он готов был сто раз пожертвовать собой для неблагодарных и слова не сказать, будучи предан. Батрани женился в Литве на женщине из низшего класса, но замечательной красавице. Еще не старым человеком приехав в Вильно, он встретил в толпе девушку, напомнившую ему Италию глазами, губками и идеальными формами тела. Возлюбленная его Мария, Мариетта (как он называл), была дочерью бедного пекаря из Заречья, испорченная, как единственная дочь, и уже отравленная дыханием города, который не дает сохраниться в чистоте ни старости, ни детству.

Гораздо моложе итальянца, который влюбился уже с седеющими волосами, Мариетта смеялась над ним, презирала, отталкивала, но в конце концов принуждена была выйти за него замуж. Мария имела любовника, который отказался на ней жениться, хотя и был должен; девушка была в отчаянии. Этим моментом воспользовался итальянец и пожертвовал собой, приняв мать и ребенка; он ни словом, ни взглядом не показал ей, во что ему обходится позор ее, позор собственный и их положение в обществе. Люди попросту плевали с презрением на итальянца, не понимая такой жертвы и считая это подлостью. Мария, сделавшись его женой, в железные руки взяла домашнюю власть; она играла мужем, как ребенок мячиком. Пустая болтушка, капризная, как испорченное дитя, гордая своей красотой, она находила, по-видимому, удовольствие в домашнем тиранстве; его спокойствие, послушание, выдержанный характер еще больше ее раздражали. Он все терпел ради любимой Мариетты. Раб в собственном доме, он сгибался под тяжестью труда, унижал себя, принимая самые мелкие заказы, терял имя, лишь бы заработать достаточно для исполнения ее капризов. Странности этой женщины не имели границ; она мстила мужу за любовника, за всех мужчин, которых возненавидела. Батрани в течение нескольких лет совместной жизни ни разу не пожаловался: он глядел в глаза Мариетты и довольствовался этим.

Их жизнь была предметом удивления для соседей, для многих предметом сожаления, так как Батрани, благодаря непонятной привязанности к этой злой, пустой и глупой женщине приносил себя в жертву, унижался несказанно, без всякого за то вознаграждения. У нее в руках было все, она была самодержавной хозяйкой. Мужа и отца своих двух детей (у них было двое, кроме первого, большого любимца Марии в ущерб тем) она не любила, третировала его, как покорного и несносного лакея, в послушании которого уверены. Малейшие домашние неурядицы она ставила ему в вину, словно преступления. Двух детей, родившихся позже, она била, толкала, преследовала, словно чужих; бедный Батрани должен был потихоньку целовать их, так как она заявляла претензии при каждом проявлении его чувств, что он не выносит ее любимца и этим обвиняет ее в глазах всех. Когда заплаканные младшие шли к отцу, он вынужден был уводить их куда-нибудь подальше, чтобы утереть их слезы, утешить и побыть с ними. Старший мальчик, вылитый портрет матери, красивый, как ангел Альбано, но злой, как хорек, гонялся за братьями с хлыстом, без всякого уважения относился к отчиму, жестоко обращался с прислугами и с детства учился быть бессердечным. Родители Марии скончались вскоре, оставив ей в наследство домик и долги; она велела мужу его выкупить, в память юных лет и любовника. Послушный Батрани убивался, стараясь заработать достаточную сумму. Между тем, костюмы Мариетты и ее веселая жизнь поглощали его заработок.