Сонадариум. Полёт Ли - StEll Ir

Седьмой день эшелон с этой чудо-компанией не мог добраться до места.

«Мы едем, едем, едем

В далёкие края!

Весёлые соседи,

Надёжные друзья!»

- Мыть, ты б снял сапоги!

- А то чё?

- А то снег уже – надень валенки.

- «А я валенок надену…»

- Стой! Всё, дальше не надо! Оставайся уж так…

- Значит что?

- Значит едем мы с кумом до Хабарыча. А он мне – «Погодь!». «Вот ты можешь» – он мне – «пояснить, как у бабов детишки рождаются?»

- Ой-ё-ёй! Ну и как?

- То-то вот! Я брат-кум, говорю, всё могу. Хоть тех бабов пока не встречал ещё. Я в теории сильно подкованный. Первым делом они всё поют. Заунывно, тихонько так, жалостно – «баю-бай, баю-бай, баю-бай». И приходит к ним с лесу волчок…

- Уж-т волчок?

- Да, волчок. Серый, ласковый и у них всё как есть он записывает. Ну кого принести, сколько, как и так далее.

- А они?

- Не мешай! Они ждут. Долго ждут. Чуть не год! И никому не говорят. Ничего. Молча ждут. А волчок не несёт. Потому что на то есть – подручные! В основном это птицы и аисты. Те несут. Ток гляди – одного, то и двух. А устанет нести – отдохнёт. А как падки они до капусты дюж, то на поле-то часто и сваливаются. Вот положит такой дитёнка в кочан, что побелей-пораскидистей, и идёт себе полем и лакомится. А как память у них никуда, так что часто забыл, да и всё! Прилетает тогда – тарарам! «Как я мог! Ох-ох-ох…» и так далее. В общем время искать. И тогда все по полю шарахаются – где, да где. И пока не найдут. И найдут, а оно родилось уже! Вот и сказ. Весь процесс в кратких тонкостях.

- А я вот что слыхал про бабов…

- Мыть, умри навсегда! А то сменим тебе сапоги!

- Ну и лать… Я быть может чего интересное…

- Не ези! Тебя глазы бесстыжи выказывают! Лучше пой!

«На Муромской дороге

Стояли три сосны…»

Седьмой день клонился оранжевым солнцем за ближайший лес, а ночь была по-прежнему первая…

В лёгком танце она бела, чиста и невыразимо нежна. Плавные движения… Многие зовут её Смерть, но не менее многие зовут её Любовь… Но мы внимателно смотрим на тяжёлые оковы сцены смыкающиеся над её воздушно-белыми крыльями и знаем наверняка – её зовут Джульетта. Наверное так назвал её режиссёр, хоть никто никогда не видел его. Назвал за белизну её кожи и крыльев и она танцует танец с Невидимкой. Никто не кружит её. Никто не держит её за хрупкую нежную талию. Никто не слышит её и мы бы звали нежную девочку Офелией совсем, если бы Он ей не отвечал… Но его слова звучат в глубокий унисон где-то внутри нас и поэтому мы зовём её Джульеттой, как завещал великий режиссёр…

Ниточки пересекаются, натягиваются и тонко звенят…

- Покажи мне кроликов, бегущих по полям кроликов…. За ними гонится серый волк?…

- Серый волк устал и лежит как, большая, грустная собака со свесившимся из угла языком…

- Серый волк не может устать!

- Река времени может не течь?

- Река времени может устать, а серый волк – нет!…

- Ты не знаешь случайно, когда пойдёт снег?

- Прямо сейчас!!!

Первые тихие снежинки на тянущиеся к ним тёплые ресницы…

- Что это – смерть?

- Нет, это покой… Это зима тишиной первого снега в гости к поломанным ветром игрушкам… Зима закроет всем нам глазки тёплым, удивительно тёплым снегом и будет лечить… Кому лапку… кому пугвишку… кому не выдерживающий смертоносных надломов стерженёк…

- Мы…

- Мы здесь живём – в тишине…

Так пробирались из угла в уголок, так крались почти незамеченными, так укрывались почти в полной для всех недосягаемости…

Девочка в белом танцевала танец с непонятным нам именем. Девочка в тонких чертах темноты ждала у самого синего моря…

Когда-то они были скалами. Огромными. Величественными. Холодными. По ним проходил лёд и сжимал их в страшных болевых обьятиях до появления трещинок. И за льдом приходил ветер. Он забирался в самые затаённые трещинки и откалывал всё новые и новые глыбы... И тогда они устали быть скалами, они стали камнями. Большими. Спокойными. Тёплыми. Лёд сменился на снег и снег лёгким белым покрывалом покинул их не находя в себе сил укрыть их от раскалённых лучей великого солнца. И вслед за солнцем приходил ветер. Он шептал самые лёгкие, самые воздушные слова утешения и, вероломный, отрывал всё новые и новые песчинки от них… И от них не осталось камней, а только горячий, очень горячий, песок. Совсем не большой и не огромный, бесчислием маленьких и самых маленьких песчинок тревожился постоянно песок по приходу хоть лёгкого ветра…

Он должен был скоро прийти… Вот же вот… Скоро совсем… обязательно… где-то в далёком возможно даже не существующем мире девочка в белом не сумеет успеть приподняться на цыпочки, как он придёт… Волны качают так мягко, так ласково, что нельзя не успеть…

А он и спешил… Он всегда очень-очень спешил… Но в дороге всегда столько дел, что числом они схожи с песчинками очень горячего песка… Они истекают из ветра ладоней, но от этого их не становиться меньше и в ветренности своей он соперничал с ветром…

Принести с собой радость – что может быть слаще на самый изысканный вкус… Да не найти кому же её… – что может быть горше…

Он принёс ей себя и страшно радовался ещё в порывах ветра спускаясь к синей линии самого горизонта лежавшего уже почти у его ног… И море счастья было почти волшебным и бестревожным во всю свою необъятную ширь… Но горизонт бесжалостно вывернулся почти из-под ног и море зашлось в приступе изумрудно-синими волнами…

Он бился ещё в стягивающих оковах страха и холода замыкающих глубоко изнутри… Со стороны могло показаться даже, что он пытался кричать… Пытался надеяться…

Она лежала на мягко укачивающих волнах и по-прежнему ждала… Её гибкое тело плавно скользило в смуглых извивах на упруго-податливых спинах волн и она почему-то по-прежнему ждала его, хоть он и уже пришёл …

Девочка в белом тихо, очень тихо, опустилась прозрачными ножками на стремительно стынущий пол, а мы всё не верили в Смерть, мы хотели… мы бились в себе… что она всё парит и парит… и парит…

Мир закончил спектакль и обернул жизнь лишь легковесными декорациями и тогда мне стало по-настоящему страшно за Неё. Возможно т как всегда. Но от этого ни капельки не менее больно. И страшно. До льда. Она лежала в комнате на деревянном полу и её смуглое тело было покрыто ледяными капельками. Ни один из зрителей мира не заподзрил в творении фальши до самого конца представления, до последней капельки времени она оставалась мертва. И даже немного дольше… Этот лёгкий зазор в непрерывности времени рвал мне сердце в клочки… Когда она была мертва уже Здесь… Ей так часто приходилось играть Смерть и играла Она с таким мастерством, что в такие мгновения я забывал верить в Вечную Жизнь… Я потерял сам себя. Я стал ненужен и смел. И я потянул ручку двери закрывающейся за последним уже из зрителей чётко представляя себе весь несложный и непродолжительный набор моих дальнейших действий. Когда Она протянутой по полу рукой легко взяла меня за щиколотку и слегка щекотнула холодными пальчиками… Удар тока несравним с ощущением разрывающейся над сердцем тяжести… Жива! Она, моя маленькая, жива!… А Она щекотала мне пятку уже, чтобы я не сильно так нервничал и чтоб если умер так со смеху, а не от несусветной обрадованности… Но мой смех уже спрятался внутрь и я нёсся по ставшим краткими коридорам в другой мир – к моей белой девочке за помощью… И через недолгие мгновения мы вернулись вдвоём – отогреть

Её тело было льдинкой почти и если умирать она напрочь уже передумала, то какое-нибудь глупое, но серьёзное воспаление схватить ещё очень могла. Мы грели её о себя. Я как мог целовал её в тонкую шею и в задыхающуюся грудь крепко до боли почти прижимая её всю к себе, а моя девочка покрывала Её спину жарким пухом своих бело-необъятных крыл…

И когда угроза любых воспалений осталась позади, и когда нам совсем стало жарко втроём, и когда в наших душах расцвели горячими звёздами небесные цветы – театр был уже совсем далеко…

Мамочка родная

Так получилось уж что она была с винтовкой за плечами, со шмайсером на выкид и с маузером, смотревшим из-под тёмного отодвинутого бока… А у него тоже был пистолет, но то ему видимо было поровну, потому что для него главное - у него была паста… Тюбик с белой зубной пастой, радостный и растопыренный уже своей глупой башкой навылет… И она наставила на него маузер со шмайсером, а он свой обрадованный текущий белой набок смешно слюной тюбик зубной пасты. И с своей этой тупорылой всегда встречь солнечной улыбкой. Такой нашелся танк и мотылек. Одним словом ни в какие ворота, хоть он и был её сын, а она была соответственно его мамочка. Партизанский отряд или какая-то другая хренотень, она была там строгою и враги её после смерти наверное объявят святой… А он был дураком в дурдоме. Обыкновенным дураком, в обыкновенной психбольнице затримухазасранного какого-то района или уезда. Они были каждый по-своему счастливы, а теперь вот встретились.