Сонадариум. Полёт Ли - StEll Ir

Стадион был прохожим и мимо него вышел в парк. Парк был днём и деревья высокие пронизались солнечными лучами с выси, и мне стало до смеха больно смотреть на солнце. Я шёл по парку, через аллеи дня и искал, наверное, вечера. Я нашёл… Вечер сидел на троих в затемне. Я уже видел его таким, тогда – когда не мог пробраться к лифту и дорогу преграждал поломанный танк. Вечер мне не светил, но зачем-то был нужен и всё. Возможно я просто хотел спросить про авоську у него, как тогда, когда оказался один, но с друзьями надёжно прикрывавшими моё отступление через одну на всех комнату. На троих было очень давно. И поэтому кончилось. Видно мне и бежать. Но зачем, если вечер уже. И нас постиг пессимизм. Жизнь не казалась нам радужной и мы ушли под луной. Из парка. Совсем. Мы пришли в кинотеатр, который был очень древен и пуст и стены у него одной не было, и сидели, и думали, что мы дети галактики, только очень уж дети – послушные. До наоборот. Скажут быть на троих – мы и пьём. И не скажут – так пьём. И хорошего от этого так мало в нас, что мы стали героями. Героями светлого прошлого. Один из нас стал полярным лётчиком и собирался в полёт, мужественно и просто прощаясь со своими детьми на всю полярную ночь, которую ему предстояло провести среди льдов. Другой был человек, его друг, и товарищ, и брат. Он спокойно его провожал – инженер. А мы вдвоём ушли в пионеры – готовиться к повседневному и бессмертному подвигу.

Мы нашли деньги там во дворе и закопали их в глубокие ямки, насовсем, чтоб тревога по ним не питала больше людские сердца. Я ушёл на завод. По огромным и чёрным цехам пробирался я к светлому созвездию библиотек. Мне помогали огромные надо мной, умные, трудящиеся и добрые машины и мои просто товарищи. Я вышел в зал. Зал границ не имел. В нём не просто и наверное уже и незачем было быть пограничником, потому что через высокое стекло под его куполом лились на всех солнечные лучи. Солнечных лучей хватало на совсем всех и книги стояли притихшие, ожидающие рук решившихся на постижение одного из великих эпизодов времени и пространства. Я выбрал жизнь, которая мне нравилась уже очень давно и сел читать…

«Мишка, очнись!», тряс меня за плечо Том и вовремя. Плюшевый мишутка над пропастью размышлял о неразмышляемом. Том был прав. Я очумело посмотрел в его чёрную рожу осознавая возможность существования людей с чёрным цветом кожи – Том всё-таки был негр. «Мишка, полчаса тебя уже трясу. Пойдём на Виском, туда снегоход привезли!» Зачитался я… «Сам ты – Мишка!», сказал я и посмотрел в книжку ещё… Мишутка обстоятельно лез на сосну… В гости… К белочке… Пропасти больше не было… «Навсегда», подумал я заклинание. «А ты – Том!», засмеялся Мишка теперь, «Негритос паскудный…». «Очкарик ты всё-таки. Смерть бледнолицым!», согласился я. Так заругавшись по древнему пока не слышат взрослые мы пришли в состояние лёгкого внутреннего блаженства и побежали к Виском – смотреть снегоход. «Мишка», объяснял я, «Когда я был маленьким, я очень любил пожадничать. И один раз я встретил настоящего волшебника и попросил у него, чтобы всё к чему я ни прикоснусь превращалось в золото. А он хороший волшебник был, настоящий всё-таки. А мне сначала даже показалось, что ничего не изменилось вокруг. Но с тех пор к чему бы я ни прикоснулся – всё превращается в золото». «Снова врёшь?», Мишка рот аж раскрыл, «Или опять?». «Никогда!», легко парировал я, «Проверяй!». Мишка сел и задумался. «А хитон на тебе», это выдумал, «Ты же касаешься его, а он не из золота». «Хитон, Мишка, прекрасен как жизнь с того самого момента как я в первый раз коснулся его лишь своим взглядом. А всё превращается в настоящее золото, а не в металлический элемент таблицы великого Менделеева. Волшебник всё-таки настоящий был, а не как мы с тобой в том году хотели на Луну на пассажирском пробраться, чтоб превратить её в научный астероид лишь изо льда, а сами один проспал, а второй врал контролёру, что он ещё маленький и вон с тем вон дядею!». «Это да…», Мишка просто вздохнул – воспоминания о неудавшемся покушении на Луну были не выдающимися. «Том, преврати меня в золото…»

Я летел сквозь зелёный и радостный сад. Деревья недавно совсем отцвели и сбросили ненужную им больше почти листву и поэтому я не мог определиться окончательно, что же было в саду – осень? Весна? И я ушёл по горным дорогам к морю и возвращался потом. И уже надолго был не один. Знакомая водитель трамвая довезла меня до поворота и я вышел на старой площади у скверика, который не подозревал о существовании старой площади, потому что находился всегда в другой части города. Но терраса асфальта и дня поднимала уже меня по ступенькам к кинотеатру из грёз. Огромное старое здание впускало легко. Выпускало не всех…

Представление началось. Ещё в холле, когда начали слипаться глаза и я подумал «Стена». Меня легко колотило о лёд и я подался из холла внутрь – в зрительный зал. Зрители рассаживались в меркнущем свете и мне стало теплей и от них и вообще: я любил театр. Театр любил меня. И я оказался в ванной с головой. Она стояла рядом в лёгком домашнем платье-халатике и просила меня не выныривать или что починить в этом новом сверкающем мире. Но искры сыпались уже у меня с пальцев и я подался во двор. Не совсем легко было идти знакомыми каменными тропинками, тем более что по небу уже был объявлен отбой и полосы низких чёрных туч сместились на западный неба край. Как в бреду я уезжал в далёкий город на севере, за осколками непонимания просыпавшимися жёсткой сухой травой в тех местах. Я нашёл человеков и там. Незадорого, всего за переспать в их кочевьем обшарпанном общежитии, добыл я траву. Для чего мне сгодятся сухарики этих белых кристаллов из льда я не знал. Может быть, чтоб не достались никому, как те деньги, что мы зарыли вдвоём пионерами. И в наставшем дне я бродил и путался в улицах унося неосторожно просыпанное. Город должен был выпустить. Но поезда традиционно не ехали, если я приходил. Или ехали, но не приходил тогда я. Тогда я вынырнул из ванны и сказал всем, что раз так – банный день. Благо баньку срубили по-новому, из старых стен трудились, ковали незыблемое. Ну и первым пошёл. В баньке был снег. Настоящий, в слой, холодно. И сосульки красиво висят. По полкам. Непорядок у вас, я решил. И навёл. Всё что надо, да так. Что тепло и до жару все парились целый день. Я же просто повёл вертолёт. На посадку. Мне надо было захватить этих аборигенов ещё. Потому что у них тоже – праздник ведь. В гости надо. Теперь из гостей. А я один. Вертолётчик на весь глушь-район. Одна радость, подмога и всеобщее в итоге трепетное уважение от которого тихо покачивало. Ну ничё. Взял всех и полетел, строго сказав «Сегодня два рейса не дам. У меня бензина до кромки ведь. После кума на Вёшки свезём!». По дороге, конечно, в Несчастное. Ещё тот уголок. Об одно название не жить. Но живут. Трое там или пять их осталось или было всего. Голытьба каких мало сыскать. Божий притон. Чертовня все углы пообвешала, с каждой прорехи выглядывают. Ну ничё. Завезли одного к ним туда и двоих забирать. Пока бегали тряпки налаживали в дом зашёл. Такое гамно – редко так попадёшь. Пьянь какая-то спит в углу. Покалеченный. Всё порубано здесь. Изведено. Не смотрел бы, а тут. В углу, что поцветней, зашевелилось счастье простое, человеческое – как здесь дитё? Девчёнка-малыш, ей как раз здесь не быть бы совсем, а оно… Вот сидит и с игрушками цацкается. Они мягкие все у неё, хоть и старые, в мирах сытости страшно измотанные. Угол весь из них и состоит. «Кого тут у вас забирать?», очень строго наверно спросил. «Меня и бабушку. Марусю», ответила, взяла что-то своё мягкое и поднялась. Ноги. Ноги худющие, прозрачные. Что ж творится у вас тут, сокровищи? И её повело. Это просто. От голода. От постоянного. Жуткого. На руки её подхватил и искал куда положить – отдышаться хоть чуть ей. У них тут отдышишь скорей, а не отдышишься. По всем углам проходил, но болезнями калики выстыли и сложились как в тесноте – везде грязь, болеток и невыстэнность. Как дошёл до угла, а там мрак обложен чертями лежит – пьян как пень, и обделан, и в хочетке. Что ли этого хрена подвинуть, да здесь положить – одна на весь дом и кровать. За спиной зашептались старухи по-набожному, что попортит её. И увёл. Я не очень и помню как, где. Положил. Но запомнилось только – надёжно что. Где чертям не достать ни за что. И увёз. Взял себе раз у вас мир не терпит детей. И ещё запомнил – душа. Она совесть моя была. Чистая и голодная как Новый год. Нам надолго тепло…

Кинотеатр стонал. Сцена знать давала себя. «Действие первое – необходимое», объявил конферансье. Река пошла буруном и я вынырнул на поверхность. Два белых речных корабля расходились на большом просторе. Я выбрался на палубу одного из них и сказал ей «Смотри вперёд, сквозь стекло. Это очень просто – лететь. Держись за мной». И прихватив радиостанцию вылетел из капитанской рубки вверх. Мы дотянули до города и сделали несколько опрокидывающих витков вокруг белого высокого здания. «Приземляйся на крышу!», крикнул я, мы не торопились сегодня. Это в тот раз, когда за деревенькой в лесу послышался вой волков и лисиц я поднялся быстрей на крыло, увлекая её за собой на ночные пред утром круги. Мы припали потом на обочину и долго приводили в порядок свои рюкзаки, изо всех сил стараясь казаться туристами. Ходим здесь. Не тревожим. Не спим. Про не спим впрочем было, наверное, лишнее. Потому что я шёл к старому другу, которого в этом было давно уже не убедить. «Как дела?», спросил я у себя пока он мне рассказывал, что мать окончательно вымоталась с ним и притон у них дома уже не может вызвать у неё ни малейших эмоций, а он не устраивается и не устраивается на работу. «Мысль художника извернёт этот мир», заметил я старые фотографии у него на стене. Его дом был по-прежнему тёпл, но я ушёл. Я в избушке не жил. Уже много так лет. И мне надо было туда. Брёвна перекосило немного. Чуть-чуть. Чёрный вход. Кто хозяином здесь. И когда вошёл, понял – дверь из избушки моей никогда не возвращала назад. Из неё не было выхода наружу, выход был только внутрь. В тёмную земную глубину, в снега нутрь. Я посмотрел тогда внимательно на чёрный проём перекосившейся дверки вниз и шагнул. Но мне повезло. Эскалатор не взял меня вниз. Оступившись, я оказался зажат в тесном лифте уходящем наверх. И выйдя в рекреацию на этаже я легко глотнул воздуха и попросился присесть. В мягких креслах, стоявших по всему этому небольшому залу. Я присел, но учитель не знал, он поднял меня заживо. Из-за парты каким-то, возможно важным для нас обоих, вопросом. И еле живого отправил за дверь. Я наверно не знал. Мне хватало вполне и раздевалки, что была в двух шагах, место моё в пространстве одинаково было привлекательно для меня, был ли я в раздевалке или в классе. Ведь я знал, что в действительности я сижу на приёме у доктора, и она к тому же уже вернулась назад, и белый её халат действовал на меня успокаивающе и немного завораживающе. Я не решался опустить с неё глаз. Потому что под землёй было почти не видно ничего и коридоры теперь представлялись какой-то безумно счастливой игрой, в которой я потерял котёнка и теперь бегаю ищу его по всем уголкам, а как называется «кыс-кыс-кыс» совершенно забыл. Потому что это были правила виртуальной реальности и так было интересней играть. Коридоры сплетались и разбегались, обретали свет и цвета, замолкали и прятались, окончательно запутывались и неожиданно видоизменялись. Я привык. Я котёнка искал. И находил по дороге новых товарищей, которые помогали в чём-то мне, кто рассказывал что, кто висел. И смотрел как я путешествую. А некоторые (их формы светились загадочнее) беспокоили суть во мне. Оставляли в себе отражение моих поступков и дел, и дарили ответ. Где котёнок мой здесь пробегал. И где только он маленький прячется. «Посмотри у себя». Я смотрел. И шёл по коридорам всё дальше, и дальше, и дальше…