Геворг Марзпетуни - Мурацан

Князь Марзпетуни облегченно вздохнул. С его сердца, казалось, спала последняя тяжесть.

– Итак, значит, владетель Гардмана заодно с мятежниками? – спросил князь спокойным голосом.

– Больше того, он сам поднял и разжег это восстание.

– Этого не может быть! В пылу гнева Севада мог поддаться злу, но не породить его сам.

– Нет, я сам породил его.

– Ради чего?

– Чтобы утолить жажду мести.

– Но…

– На что рассчитывал Ашот Железный, когда ослеплял Севада? Неужели он думал, что слепота помешает душе Севада видеть перед собой окровавленные руки преступника и возгореться пламенем мести? Какое зло я причинил ему? Почему он лишил меня зрения и обрек живого блуждать в могиле?..

– Но ведь ты, князь, восстал против него и поднял все северные области. Ты угрожал целостности государства, подрывал основы царского престола. Разве царь не обязан защищать свою страну от честолюбивых притязаний? Прости, что я так говорю, но ведь ты требовал откровенности…

– Да, да, будь откровенен. Человеку княжеского происхождения не подобает лицемерить. Но смотри, чтобы чрезмерная искренность не довела тебя до грани клеветы.

– Клеветы? Сохрани меня бог!

– А между тем ты уже оклеветал меня!

– Как? Скажи, и я готов просить прощения.

– Ты сказал, что царь защищал страну от моих честолюбивых притязаний?

– Да! Ты презрел данную тобой клятву и восстал во второй раз. Разве не честолюбие руководило тобой в этом клятвопреступлении?

– Твоя смелость радует меня. Я не переношу трусливых людей. Но мне жаль, что ты так далек от истины. Меня не огорчает, что Армения так плохо обо мне мыслит. Мне больно, что так же думает человек, близкий ко двору, друг царя Ашота, князь Геворг Марзпетуни. Итак, по-твоему, Севада восстал против царя, повинуясь своим честолюбивым замыслам? Неужели монахи, пишущие армянскую историю, заклеймят позором мое имя? О, это очень тяжелое обвинение, князь!

– Но если это неправда, то почему же ты дважды восставал против царя?

– Да, ты должен был спросить об этом. Ты обязан это знать, если не знаешь! Но прежде скажи мне, князь, мог ли я желать несчастия своей дочери, армянской царице, которую любил больше света своих очей.

– Нет.

– Мог ли я смутить ее покой, внести раздор в ее семью и подвергнуть опасности трон моего зятя-царя? Разве это не преступление, равное самоубийству?

– Потому-то мы и были поражены, что князь Севада поднял восстание против своей дочери и зятя.

– И считали причиной тому мои честолюбивые мечты?

– У нас не было основания думать иначе.

– Но какая мне еще нужна была слава? Дочь – царица, зять – царь, сам я – свободный, богатый и могущественный князь Гардмана. Чего мне еще требовать от судьбы?

– Как будто нечего.

– И наконец, неужели у князя Севада меньше любви к родине, чем у простого воина? Неужели он не знаком с историей своего народа, не знает, ценою каких дорогих жертв были приобретены трон и корона Багратуни, чтобы позволить себе тщеславными притязаниями колебать этот трон?

– Почему же тогда ты восстал?

– Теперь нет необходимости скрывать это. Но, мне кажется, ты и сам уже кое-что знаешь.

– Я еще ничего не знаю.

– Ну так слушай. В первый раз я восстал против твоего государя, чтобы предостеречь его от ложного шага. Во второй раз восстал, чтобы спасти честь царского престола. Ныне же я восстал и повел за собой Цлик-Амрама, чтобы отомстить за себя и своего сына.

– Нет, нет… сначала объясни мне подробнее причины первого восстания. Что значит: «Я хотел предостеречь царя от ложного шага»? Какой это был ложный шаг?

– Тебе, конечно, известно, что царь был когда-то влюблен в дочь севордского родоначальника Геворга?

– Да. Но это было очень давно.

– До его брака, не так ли?

– Да.

– Когда человек женится, он берет на себя обязанность относиться с уважением к своему браку и клятве, данной перед богом и людьми.

– Несомненно.

– Если так поступает простой человек, крестьянин, то тем более обязан так поступать царь, отец народа, его руководитель, тот, кому при венчании на царство, надевая перстень, епископ говорит: «Возьми перстень, залог праведного царствования твоего, ибо в сей день благословен ты князем и царем над всеми людьми. Будь твердым споспешником христианства и веры христианской, дабы ты прославился царем царей». Тот, кто призван быть не только верным христианином, но и стражем и хранителем христианской веры, тот, кто должен быть для своего народа образцом справедливости и добродетели, – может ли он презреть эту веру и стать примером соблазна для народа?

– Конечно нет.

– А царь поступил именно так. Он женился на моей дочери, но не забыл бывшую севордскую княжну. С того дня, как он назначил Цлик-Амрама наместником Утика, он попрал свою клятву, данную перед богом и людьми. Он забыл свою законную супругу, презрел ее чистую, нежную любовь и стал любовником жены Цлик-Амрама. Неужели тебе это неизвестно?

– Известно, но…

– Но ты не придаешь этому значения?

– Избави бог, чтоб я стал поощрять беззаконие! Я хотел только сказать, что нельзя столь строго судить людей, не разобрав причины их преступлений.

– Не торопись защищать своего государя. Слушай дальше. Я не только армянин, но еще человек и любящий отец. Не скрою своей гордой мечты: я хотел, чтобы армянский царь стал моим зятем, тем более что я видел, как им увлечена моя красавица дочь. Я горячо любил ее, и ее радость была моей радостью. Я хотел, чтобы Ашот Железный женился на моей дочери. Ашот мог отказаться от этого союза, никто не принуждал его. Но раз уж он связал себя с моей дочерью узами священного брака, он обязан был оставаться верным этому союзу, благословенному богом и людьми. Но он презрел этот союз. Простит ли ему бог, я не знаю. Вы все, как я вижу, не склонны судить его строго. Но я, я – отец; у меня есть сердце и человеческие чувства. Во мне есть отцовская жалость и любовь. Вместе с тем я – князь Гардмана, я горд своим родом. Я не мог равнодушно смотреть на несчастье моей дочери и не позволил бы даже самому могущественному человеку в мире опозорить себя.

Я мог бы одним ударом рассчитаться с человеком, осмелившимся опорочить мое чистое имя, но послушался голоса благоразумия. «Несчастье моей дочери еще никому не известно, – подумал я. – Она сама тоже ничего не знает об этом. Зачем же обнажать перед людьми гнойную рану? Ее надо лечить втайне. Пусть сердце моей дочери останется спокойным, а честь царского трона незапятнанной». Подумав так, я обратился к царю. Я беседовал с ним, как отец, уговаривал его обуздать свои страсти и сойти с пути бесчестия. Я просил, я умолял пощадить нежное, хрупкое, не привычное к печалям сердце моей дочери. Я убеждал его пощадить честь армянской царской короны… Он не хотел признаться в своей вине, он смеялся над моими подозрениями и ловкими речами старался усыпить их. Тогда я привел доказательства. Он не мог их опровергнуть и смутился. О, нет тяжелее наказания для честного человека, чем видеть перед собою преступным и пристыженным мужчину, в ком некогда ты уважал добродетель, честность, верность, в ком были заключены твои лучшие чаяния, мужчину, которого ты считал героем и рыцарем. Это тяжкое горе я испытал как армянин, а потом исстрадался как отец, когда взвесил тяжесть удара, который должен был обрушиться на мою дочь.

Наконец царь признался мне в своей слабости и обещал порвать все с женой Цлик-Амрама. Обрадованный, я вернулся в Гардман. Но вот наступает лето, и он отправляет царицу на Сюнийские урочища, а сам едет гостить в Севордские горы к княгине Аспрам. Я не стерпел – написал ему укоризненное послание с требованием немедленно удалиться из страны севордцев. В противном случае я угрожал силой изгнать его из милых ему мест. Твой царь не только оставил без внимания мое письмо, но даже посмеялся над моими угрозами. «Что это? Неужели гардманцы воюют против влюбленных?» – спросил он моего посланца. Тогда я, вообще не переносивший насмешек, решил проучить своего обнаглевшего зятя, но сначала хотел подготовить к этому свою несчастную дочь. Это было нелегко для любящего отца.

В это время пришло известие о заговоре царского брата и его тестя. Ты знаешь, что царь из-за этого переехал в Утик. И вот в один злополучный день я получаю письмо от кормилицы моей дочери, в котором она сообщает, что царица опасно больна, находится в крепости Тавуш и хочет меня видеть. Я спешу в Тавуш и застаю свою дочь в тяжелых душевных муках. Спрашиваю ее о причине болезни, и она, горько плача, рассказывает о своем горе. Что мне было делать? Терпение мое истощилось. Я просил дочь не волноваться, если между мной и царем произойдет столкновение. «Я прибегаю к этой мере, – сказал я, – чтобы проучить твоего мужа, но кровопролития не допущу». С этой целью я тут же, в Тавуше, обратился к царю с суровой речью и уехал, пригрозив начать против него войну.