Тропа поперек шоссе - Андрей Щупов

Властелин потер бледным пальцами лоб.

-- Хорошо, наглец! Выпишите на его имя четыре пропуска.

-- Но, экселенс!..

-- Будет так, как я сказал! Этот тип мне нравится.

Внутренне я содрогнулся. Это была настоящая победа! Боясь спугнуть ее, я поспешил опустить взор. Теперь мне уже страшно было обнаружить на их губах иронические улыбки. Они могли запросто разыграть меня. Чудо казалось таким хрупким и ранимым...

Но что это? Тучный советник сунул мне в руки четыре картонных квадратика, неспешной утиной походкой возвратился на свое место. Я заставил себя посмотреть на маленького бога. Он на самом деле улыбался. Но при этом отнюдь не собирался останавливать меня или науськивать своего громилу. Я был забавным эпизодом в их жизни, только и всего. На мгновение мне показалось, что от меня чего-то ждут. Так кошка, замерев над полузадушенной мышью, дает возможность отдышаться маленькому существу, но стоит жертве прийти в себя, как оживает и кошка.

-- Благодарю! -- я скупо кивнул. Все еще ожидая насмешливого окрика, медленно развернулся и старческим шагом направился к выходу. Никто не остановил меня. Миновав анфиладу залов и спустившись по мраморной лестнице на два этажа вниз, я очутился на улице. Парковые статуи глядели на меня пустыми глазницами, не понимая, отчего я улыбаюсь. Выйдя за ворота, я свернул в ближайший проулок и там, не выдержав, припустил во всю прыть. Только через пару кварталов я сумел наконец остановиться. Вытащив из кармана заветные пропуски, принялся внимательно их рассматривать. Слова прыгали перед глазами, расплывались, и я не сразу прочел отпечатанное. "Временный пропуск на проезд в видах транспорта... Автофургон номер такой-то, маршрут, время отправления..." Я спрятал картонные квадратики. Пять дней! Да, черт подери! Через пять дней мы уберемся из этого города. А значит, не будет больше поблизости ни Манты, ни его подручных!.. Окрыленный, я снова побежал.

Знакомый двор, ветвистые тополя... Некто невидимый подставил мне подножку. Неловко взмахнув руками, я пролетел по воздуху и ударился телом о мокрый асфальт. Влага тихонько пропитывала пиджак и ветхую рубаху. Я лежал возле нашего домика, и мерзкий холодок гулял по моей спине. Изуродованный стальной замок валялся перед самым носом. Мохнатые от разбитой щепы створки были распахнуты настежь. Кто-то успел побывать здесь до меня.

###Глава 15

Как же бывает иногда пусто... Худшая из пустынь -- пустыня, поселившаяся в груди. Мозг слеп, и ты не видишь ничего вокруг, только голую почерневшую пустыню и призраки людских оболочек, которые где-то вне, в другом, отдалившемся от тебя мире. Все твое -- в крохотном зазубренном осколке, слету вонзившееся в самое сокровенное, медленно остывающем и продолжающем жечь. Контузия памяти, контузия чувств...

Мерзко! Я не сумел их даже похоронить. У меня не хватило сил. Те же призраки окружили меня и, забрав из трясущихся рук лопату, исполнили МОЙ 1 0труд. Кажется, это стоило тех самых четырех пропусков. За четыре бумажных квадратика они вырыли просторную яму и, опустив тела, завалили их глиной и щебнем. Кто-то из них не поленился соорудить над холмиком табличку, надписав на ней три имени.

Несколько ночей я согревал могилу своим телом. Зарывшись лицом в грунт, шептал обращенные к ним слова. И они, конечно, слышали меня. Слышали, но не могли ответить. По разным причинам. Рот Чака был залит смолой, а перед этим его жестоко били. Барсучка же я сам вынул из петли. Медная проволока почти перерезала ему горло, тонкие пальцы были переломаны. И наконец она... Губы, что меня целовали, ресницы, приводящие в восторженный трепет, глаза... Мне было страшно даже думать о ней. Как они могли? Как?!..

Пытки, перенесенные друзьями, я перенес воочию. Жуткая их смерть легким голубым облаком вошла и в меня.

Не знаю, сколько времени я провел в подобном забытьи. Не знаю, почему наконец очнулся. Наверное, я что-то заговорил и, услышав свой севший от одиночества голос, стал медленно приходить в себя, возвращаясь и выпутываясь из обманчивых форм, из зыбкого тумана в эту искалеченную, ненужную мне реальность.

Я сидел в опустевшем доме, в опустевшей комнате. Первое, что я ощутил, были мои руки, тесно втиснутые в карманы. Пальцы крепко что-то сжимали, и неосторожным усилием я выволок их наружу. Веером вспорхнули измятые затертые записки, написанные рукой Читы. Кусочки былого счастья, на которых впервые она называла меня самыми ласковыми из всех возможных имен. Мы были юные и немые. Мы не умели любить вслух. Доверять чувства бумаге казалось борее простым, и, кружась в воздухе, наши первые неумелые признания поплыли к земле. Они планировали по диагонали вниз, на неуловимый миг замерев на месте, двигались обратно -- и так снова и снова, отчего трепетное падение их напоминало полет бабочек. Одна из записок не завершила падения, кромками уцепившись за диван и стул. Я с надеждой взглянул на нее. Сейчас... Если сумею взять в руки, не позволю упасть, значит, не все еще потеряно. Что-то еще быть может заполнит мои вены, подтолкнет замороженное сердце. А если нет...

Я быстро наклонился вперед. Диван скрипнул, и освободившийся листочек вяло кувыркнулся, беззвучно приземлившись на пол. Я поднялся. Больше мне нечего было здесь делать.

Я брел по улице, не обращая внимания на окружающее. Ветер, словно озорная собачка, крутился вокруг, норовя метнуть в лицо пригоршню влажных листьев. Жирная грязь заглатывала каблуки, чавкающе и неохотно выплевывала обратно, в глаза искательно заглядывали встречные лужи. Высоко надо мной, лениво помахивая розоватыми плавниками, проплыл огромный окунь. Он был сыт и потому не заинтересовался одиноким прохожим. Но даже если бы он спустился ниже, я продолжал бы вышагивать по тротуару, не делая никаких попыток спастись. Мне было все равно. Природа, город продолжали жить, но ИХ не было. Уже не было. А значит, не было и меня. Все мои друзья очутились ТАМ 1 0-- по ту сторону жизни, и мне действительно нечего было здесь делать. Путь меня больше не волновал. Отныне всеми моими дорогами распоряжалась мутная неизвестность.

Вздрогнув, я поднял голову. Толкнувшееся от высоких стен эхо гулко загуляло по зданию. Сам того не ведая, я забрел в городской музей.

Здесь было на что посмотреть и здесь нечему было порадоваться. Храм, разукрашенный виноградной лепниной и статуями богов, ошарашивал, скопищем облагороженных воспоминаний. Воспоминания были расставленны и развешены с помпезной горделивостью, с тайным вызовом настоящему. Секиры и арбалеты, кафтаны и лапти, скатерти и ковры, снова секиры, шпаги и арбалеты. Какую-нибудь рукопись великого поэта здесь с одинаковой долей почтения помещали рядом с пистолетом, из которого этот же самый поэт был застрелен. Музейный фетишизм не вызывал ни у кого иронии.