Кемер в объятиях ночи - Владимир Митрофанов

Григорьев вдруг вспомнил их и подумал: интересно, как они попрыгали с парашютом в Касимово? Очень хотелось бы посмотреть на Зинулино личико перед тем, как инструктор, непременно ухмыльнувшись, с наслаждением выпихнул ее из самолета.

У Малькова были двое или трое детей. Дочь его от первого брака Лиза училась в СПбГУ на третьем курсе на филолога. Еще Григорьев знал, что у него был и еще один ребенок от предыдущей любовницы, но как только та от него забеременела, она тут же от него и ушла сама, поскольку была замужем. Этого ребенка Мальков видел только издали да и то, наверное, всего только пару раз, поскольку с тех пор они с этой женщиной не общался. Муж той женщины ничего не подозревал и считал, что ребенок от него. Так сложились обстоятельства.

Мальков держал себя в очень хорошей физической форме. Однажды решили пробежаться. Григорьев победил, но через силу и ощущал себя, как у в „учебке“ после кросса.

Наверное, никогда уже не забудутся те жуткие семь недель подготовки в „учебке“ в Парусном, и, наконец, самая страшная — седьмая неделя, когда выясняли, кто протянет дольше других. Ничему специальному их тогда не учили, а только гоняли. Каждый день бегали по пять-шесть километров, а раз в неделю — аж целых десять. После кросса начинались силовые упражнения и рукопашный бой. А потом и наступила та жуткая последняя седьмая неделя. Это уже после нее они получили допуск на спуски под воду.

В один из таких дней, кажется, на четвертой неделе, Григорьев, задыхаясь, с разрывающимися, будто бы набитыми целлофаном легкими, упав на траву лицом, подумал: „Произошла какая-то страшная ошибка! Что я здесь вообще делаю?“ Однажды у него даже промелькнула мысль убить командира роты и соседа по казарме, которого он ненавидел просто за то, что тот спит рядом с ним лицо к лицу, да хорошо бы и еще пару-тройку человек. „Почему сюда взяли именно меня?“ — часто думал он, меся грязь. Это были не люди — какие-то садисты и мучители. Потом ему было уже все равно. Последняя неделя представляла собой испытание на выносливость — даже стало интересно, можно ли выдержать. Народ постепенно отваливался, участников становилось все меньше и меньше. Григорьев уже подумывал свалиться тоже, но решил еще продержаться еще чуть-чуть, поскольку Гилда держался, а чем он хуже Гилды. Итак, Григорьев мчался вперед. Рядом месил грязь и хрипел со стоном матрос Гилда. Григорьев разработал план: сначала пусть свалится Гилда, а я пробегу после него чуть-чуть и тоже упаду и с наслаждением умру. Но окаянный Гилда не падал. Так Григорьев дотянул до конца, и не поверил, когда испытание закончилось. Потом оказалось, что Гилда не падал только потому, что рядом хрипел Григорьев.

Этого самого бывшего окаянного матроса Гилду Григорьев встретил случайно года два назад. Он вдруг высунулся из дорогой иномарки, дал тисненую золотом визитку, там было написано: такой-то такой зам. Генерального директора по общим вопросам. Фирма была крутая, Григорьев из интереса решил к Гилде зайти. Позвонил, договорились на конец дня, чтобы никто не мешал поговорить. Теперь это был высокий толстяк, стриженый бобриком, непрерывно куривший дорогие сигареты и постоянно щелкавший крышкой золотой зажигалки. Поговорили, Гилда вдруг сказал: „Хочешь, иди ко мне работать. Оклад такой-то“. Сумма для Григорьева была значимая. Конечно, имела тогда место мыслишка сменить работу, немного пошевелилась в груди Григорьева алчность, но работать под Гилдой? Да никогда! Этого Григорьев не мог в себе преодолеть! И Гилда это понял. И тут же между ними вновь вспыхнула та давняя подсознательная конкуренция на грани вражды, какой она была тогда, когда им было по девятнадцать-двадцать лет. Часы, золотой браслет, длинноногая секретарша, которую он тоже продемонстрировал Григорьеву как одно из своих достижений („Вот такую телку я трахаю! Завидно?“). Идти к нему работать — означало, под него — было бы для Григорьева немыслимо. Человек, которого он тогда очень давно ненавидел всеми фибрами души, сидел за массивным столом, заставленным дорогими безделушками. Гилда поднялся, достал из шкафа бутылку дорогого коньяка. Секретарша принесла кофе и бутерброды. Он бы и эту секретаршу специально трахнул бы при Григорьеве, чтобы доказать свое жизненное превосходство.

Они расстались друг с другом без сожаления. Когда Григорьев ушел, он наверняка грязно выругался, грохнул по столу кулаком, залпом допил рюмку, а потом заставил секретаршу отсосать у себя, чтобы хоть как-то снять неожиданный стресс. Однажды они бились в поединке, и Григорьев тогда победил. Казалось бы, ерунда, но все это между ними осталось. Гилда что-то хотел доказать Григорьеву и не доказал. Между собой они все еще оставались теми пацанами, которые стояли в комбинезонах друг против друга со сжатыми кулаками. Конечно, если все измерять деньгами (а чем же еще?), секретаршами-минетчицами, то он, конечно, добился большего. Да, и двое детей, не забудьте. Оба хорошо учатся. Да, он, пожалуй, выиграл, но измерения между ними были совсем другие. Существовали еще какие-то труднообъяснимые мерки. Гилда и тогда был потяжелее Григорьева, но Григорьев был более быстрым и вертким. Григорьев свалил его даже не ударом, а подсечкой, простым приемом, взял на болевой и жал изо всех сил, не жалея, и сломал бы ему руку, если бы Гилда не закричал от боли и отчаянья и не сдался. Тогда это было что-то вроде нынешних боев без правил. И вот сейчас та же самая ярость снова была в глазах этого успешного бизнесмена, потому что соревнование, начатое ими тогда давно в юности, все еще продолжалось. Что же такое с ними тогда делали в Парусном? Поразительно, что их тогда даже учили английскому, и Григорьев до сих пор мог немного говорить и понимал, хотя и при ограниченном словарном запасе. А вот за что и тогда и сейчас Григорьев ненавидел Гилду, он и сам не смог бы сказать. Это было что-то вроде некоего древнего пещерного антагонизма.

Зато последующие одиннадцать недель после „учебки“ матросов готовили серьезно: изучали боевую технику, рукопашный бой и кучу других военных премудростей. Некоторые, помнится, после окончания этого курса ушли из ПДСС и, не исключено, что в „Дельфин“. Каковы были критерии отбора, Григорьев никогда не узнал.

Подготовка бойца имеет очень давние исторические традиции, которые, конечно же, меняются, но главное остается: солдат должен уметь пользоваться оружием, беспрекословно выполнять приказы и иметь необходимую для боя психическую устойчивость. Для этого существуют специальные тренировки. Григорьев был неоднократным свидетелем таких тренингов, где случалось, что матрос под угрозой утопления впадал в панику и действительно чуть не захлебывался. Сам Григорьев исходил из того, что матроса срочной службы вряд ли по-настоящему утопят (по инструкции всегда страховали), а если кто и нахлебается, то всяко откачают (врач тоже всегда находился рядом), но некоторые ломались, и их, случалось, отчисляли из отряда. Легкие тогда у Григорьева были неплохие, он приноровился к таким штукам, иногда даже дурачился, корчил под водой рожи, надувал щеки, делал страшные глаза. А поединки, скорее всего, допускали, чтобы выпускать лишний пар. Не исключено, что это вполне могло быть и элементом тренировки и воспитания бойца.

Начальный курс обучения водолаза предусматривает тридцать часов работы под водой. И все эти тридцать часов Григорьев до минуточки под водой и просидел, то есть частично промучился, потому что и под водой их тоже гоняли. Тогда же начали прыгать с парашютной вышки. Одно и то же каждый день по много раз. Через полгода службы матрос считается готовым к работе в составе боевых групп. Однако это были только цветочки. Потом начались выброски из подводной лодки через торпедный аппарат, а также прыжки с парашютом на воду и на лес, ночью, с оружием и в снаряжении аквалангиста. Если хочешь узнать, что такое кайф, то это когда ты после приводнения ночью в море вылетаешь из глубины на поверхность, хватая воздух и соленую воду, отлепляя от лица стропы и капрон парашютного купола. Такую радость Григорьеву довелось испытать довольно много раз, и он так и не смог к ней привыкнуть, и еще он до сих пор был глубоко убежден, что нормальный человек не может с удовольствием прыгать ночью на лес или воду.

Насколько вся эта тяжелая водолазная наука пригодилась в мирной жизни, сказать трудно. Лишь единицы остались из их призыва служить дальше. Впрочем, один парень по прозвищу Шинкарь после службы работал обычным водолазом, сначала в порту, а потом на нефтяных платформах, где занимался подводной сваркой. Это была очень трудная, опасная, но зато и высокооплачиваемая работа. Григорьев случайно встретил его в Хельсинки — в этой, по сути, большой деревне. Буквально столкнулся с ним на Эспланаде. Сначала глазам своим не поверил, не сразу и подошел, думал, что ошибся. Шинкарь ему очень обрадовался. Тут же собрались идти в баню (Шинкарь всегда ходил по этим дням, взял с собой и Григорьева). Кстати, баня в Хельсинки Григорьеву очень даже понравилась: демократично, платишь всего, кажется, четыре евро и купаешься там, сколько хочешь. Они там и в сауне посидели, и попарились, периодически прыгая в бассейн с ледяной водой. Главная разница с Россией состояла в том, что в России они бы напились прямо там же, в бане, а здесь они приняли на грудь чуть позже в ближайшем к бассейну кабаке, но зато приняли здорово. Выползли на улицу уже заполночь, пьянющие в дым. Впрочем, как заметил тогда Григорьев, они вовсе были такие не одни. Пил народ там, в Финляндии, очень даже неслабо. Особенно вечером в пятницу и в субботу.