Кемер в объятиях ночи - Владимир Митрофанов

Григорьев довольно близко был знаком с одним таким бесстрашным типов. Звали его Сережа Титов. Он здорово пил, да и к тому же курил почти две пачки в день. Такое злостное курение и выпивон могло сломать и гораздо более мощный организм, и к сорока годам у Титова начало барахлить сердце. Григорьев знавал нескольких человек, которых подобный образ жизни уже вогнал в могилу. Этой весной навещали в больнице одного коллегу: потом долго перед глазами стояла картина натужного веселья. Это был реальный пир во время чумы. Смертельно больной парень лежал в отдельной платной палате, у него в это самое время находилась куча посетителей: жена, мать, еще какие-то женщины, то ли родственницы, то ли подруги. И вот они еще пришли с работы. Как понял Григорьев, родственники старались вообще не оставлять его одного. В палате царила нездоровая суета, разливали принесенное вино, сам больной периодически выходил в туалет курить. Ужас этой ситуации состоял в том, что все знали, что он скоро умрет от рака легких. Врач, посмотревший на рентгенограмму, только крякнул и сказал родственникам: „Теперь ему можно все!“ Григорьев вышел оттуда в состоянии ужаса, которое не выветривалось из него до самого вечера.

Титов же держался бодряком. Мог выпить полтора литра водки и остаться стоять на ногах. Глаза только становились красными и выпучивались, как у вареного рака. Григорьев ломался гораздо раньше. И, что самое страшное, водка у Титова никогда не кончалась и не переводилась. Однажды сидели, пили, вроде как все спиртное на столе и закончилось. Григорьев уже подумал: „Слава Богу, возможно, уйду живой и своими ногами!“ Но оказалось, что еще есть целая канистра водки на балконе. Титов, оказывается, брал ее оптом с какого-то завода в Красном Селе. Водка действительно была мягкая, хорошая, но слишком уж ее было много. Дело в том, что сам Титов однажды загремел в больницу с острым панкреатитом вследствие отравления суррогатным алкоголем и с тех пор относился к выбору напитка очень ответственно: нашел источник проверенного качественного продукта и теперь потреблял только его. Посередь застолья он встал, притащил прибор для измерения сахара крови, уколол палец, макнул бумажкой, вставил клочок в аппарат. Столько было сожрано, а сахар почему-то был в абсолютной норме. Оказывается, Титову делать это рекомендовали врачи, и он как человек основательный так иногда и делал. Небольшая его квартирка в панельном доме вблизи метро „Ломоносовская“ была забита новой мебелью и всякой техникой: одних телевизоров самого разного размера Григорьев насчитал штук пять, пара компьютеров (один, правда, был сломан) и несколько музыкальных центров. Титов телевизор и в туалет бы засунул, но просто было некуда. Зачем ему столько много — было непонятно. Он наверняка и целый дом забил бы, если бы только было, куда пихать. Григорьев, собиравшийся успеть на метро, так до него и не дошел, а очнулся уже в одной из загроможденных мебелью комнат, где на полу еще ворочалась и вздыхала огромная собака что-то типа лабрадора. Григорьеву от этого ее ворочания и вздыхания всю ночь снились кошмары.

Утром Григорьев, с трудом разодрав веки, притащился на кухню. Его шатало, голова, казалось, вот-вот треснет. Титов же уже сновал там бодрячком, варил кофе. Тут же предложил „шлепнуть по стошке для поправки“. Григорьева замахал руками: его чуть не ввернуло от одного запаха спиртного. Тогда Титов выпил один. Видно было, что с трудом сдержал рвотный позыв, закрыл глаза, ждал, когда дойдет. И снова а бой!

Из всех одноклассников, пожалуй, лучше всех устроился Ваня Жестянкин: сидел где-то в некоем комитете с непонятным названием и неизвестными функциями, подписывал какие-то бумаги, получал хорошие деньги, а по сути — ничего не делал. Контору изначально создали специально под какого-то мужика, который уходил из правительства и которого надо было куда-нибудь пристроить на хлебное место. Жестянкина же взяли к тому мужику заместителем, который и на работе-то не появлялся. Придумано все было гениально. Известно, что когда что-то строится, нужно получить примерно с полсотни согласований, и за каждое надо заплатить, Жестянкин и был одной из таких подписей. Был работой очень доволен, в основном занимался своими делами, сделал себе два часа приемных, а в другое время уезжал якобы в министерство или куда еще. Присутствовало, конечно, ощущение, что такая халява долго не продержится, и, не исключено, что рухнет сразу, как хозяин уйдет на пенсию или, не дай Бог, помрет. А хозяину было уже к семидесяти: хотя с виду был и бодрый, но один инфаркт уже однажды переносил (как раз, когда его снимали с самого верха), строго по часам пил таблетки, долго мочился жидкой струей, и сколько он еще продержится, было неизвестно, дай Бог ему здоровья.

Один знакомый рассказывал Григорьеву про лицензирование так:

— Я тут посчитал количество необходимых разрешений: двадцать три штуки. Как только узнал, первая мысль была: надо сваливать! Поначалу хотел даже возмущаться, но ведь знаешь, что тебе ответят наверху? „Не нравится — и вали на хер отсюда! Это бизнес — тут не в бирюльки играют! И кто вообще сказал, что будет легко!“ Я вспоминаю, как поначалу ходил по каким-то бесконечным унылым кабинетам. Это был даже не Кафка — это был Данте, — хождение по кругам ада. Государство обладает странной нечеловеческой жестокостью, а главное, — равнодушием, которое также страшно. Ты редко найдешь в лице государства сочувствие, а больше — скуку. Какая-то мысль и интерес на лице у государства в лице ее чиновника появляется, когда ты достаешь конверт с деньгами, интерес вызывает даже само уже ваше движение в карман, но когда вы ничего оттуда не достаете — на лице государственного чиновника тут же возникает страдальческое выражение: „Это же потеря моего ценного времени! Что он тут делает? Почему он меня мучает? Где мои деньги?“

Григорьев однажды получал какую-то справку в налоговой инспекции и там стал свидетелем дискуссия между неким взволнованным пожилым гражданином и налоговым инспектором. Гражданин пытался давить на жалость: „Послушайте, у меня дочь — инвалид!“ — „Да нам плевать на вашу дочь! Вы должны заплатить налоги!“ — услышал он бесстрастный ответ. Знакомый налоговик, однако, сказал Григорьеву: „Не особо таким гражданам верь: вполне могут и соврать. У нас полстраны инвалиды. А самые больные инвалиды — призывники!“ Было такое шоу по телевиденью: кто расскажет наиболее жалостливую историю, для чего ему нужны деньги, то их получит. Выступил там, помнится, один смазливый мальчишка. Мальчишка был явный бессовестный лгун, бисексуал и жиголо в одном лице, но придумал что-то совершенно неправдоподобное. И так ловко соврал, что один знакомый Григорьева богач Мальков (человек с возможной голубизной) даже прослезился и тут же выслал мальчишке пятьдесят тысяч евро. Григорьева, когда он об этом услышал, целый день буквально раздирала алчность. Ему эти деньги тоже были нужны позарез.

Григорьев как-то заметил, что среди „голубых“ встречается довольно много богатых и просто состоятельных людей. Это был некий феномен, требующий своего изучения. Впрочем, из „голубых“ более или менее длительное время он знал только банковского работника Леву Ружанского. Ружанский, как и вообще гомосексуалисты и трансвеститы, был подвержен частым депрессиям и постоянно принимал психотропные средства. Последняя депрессия была вызвана инцидентом на работе. Лева трудился в крупном банке, заведовал там отделом, одни из сотрудников — фанатичный болельщик „Зенита“ — куда-то там ездил на матч, чуть ли не в Англию, и так получилось, что прогулял три дня. Это случалось с ним уже не впервые, его и раньше предупреждали, а на этот раз решили уволить. Ружанский вызвал этого сотрудника и объявил ему об увольнении. Парень внезапно пришел в дикую ярость. Он вдруг схватил Ружанского за волосы и с криками „Педрила поганый!“ начал колотить его головой об стену, пока охрана не скрутила хулигана и не выкинула прочь из банка. Ружанский тогда не очень-то и пострадал, поскольку стены были из гипсокартона, однако это явилось запуском его очередной затяжной депрессии. Ну, пусть педрила и что тут такого? Между тем, на Западе это вообще теперь считается за норму. Когда Ружанский год учился в Америке и жил на семейном пансионе, то рядом с ними в соседнем доме вполне легально жила самая настоящая семья лесбиянок, у которых даже был ребенок-мальчик. Оказалось, они взяли сперму у брата одной из этих женщин и ввели ее партнерше, та забеременела и родила. Сама биологическая мать ребенка была ирландка, а ее супружница то ли итальянка, то ли испанка — черненькая. А мальчишка получился светленький. И еще у них всех была общая медицинская страховка на всю семью.

Надо сказать, в Америке Ружанскому в целом очень даже понравилось. Вообще была у него такая мысль: подкопить денег и как-нибудь туда свалить. Понравилось, что в Америке вообще было не принято на друг друга орать. О политике на работе тоже не говорили, чтобы никого не обидеть. Негров не называли неграми — это для них считалось оскорблением. А голубые вообще были в почете.