Кемер в объятиях ночи - Владимир Митрофанов

Тут же под пиво обсудили, какие рода войск самые крутые. Старик, с его слов, учился драться по специальной системе КОРОСУ чуть ни не у самого знаменитого полковника Никанора Тарасовича Короткого. Собственно, Коросу и означало «Короткого система универсальная».

— Никогда не слышал о такой системе?

— Нет! — ответил заинтригованный Григорьев.

— Очень неплохая.

Старик утверждал, что боевых пловцов рукопашному бою учили в целом слабовато, мало уделяли этому времени. Григорьев возразил ему, что не совсем с этим согласен, потому что если уж их так мудохали, то как, интересно бы посмотреть, тогда выглядит учить хорошо. Старик на это рассмеялся, снова закашлялся, прохрипел:

— А вот, что значит учили хорошо… У меня, например, до сих пор мышцы все помнят. Я тут одному врезал так, что он копытами вверх летел! И даже сам не заметил, как вмазал. Это как рефлекс. Вот так учили. Вот это была страна! Меня тут однажды жулики пытались подставить на дороге, якобы я сбил им зеркало: сами кинули в меня пластиковую бутылку с водой, а потом, когда уже подошли, наждачной бумагой царапнули по моей машине, будто бы это и есть след от их зеркала. Они думали, что я не заметил с самого начала, как они меня вели. А я тогда еще удивился: неужели слежка, но почему так грубо? Один мне так нагло: «Папаша, представляешь, сколько стоит зеркало?» И знаешь, как я ему вмазал! Срубил на месте обоих, правда, не выдержал, увлекся — еще и фары им высадил на машине и лобовое стекло расколотил. И, знаешь, странное ощущение: оказалось, такие вещи очень даже бодрят, сон нормализовался! Словно воздуха юности вдохнул! — Старик засмеялся и тут же снова закашлялся, задохнулся, потянулся, было, за сигаретой, но в последний момент остановил это движение.

— Было только опасение, что вдруг кто-то там из них так сдох из них на дороге, вдруг кто-то номер записал. Ну, думаю, вызовут в милицию, не буду бриться, одену какое-нибудь рванье, орденские планки, очки с толстыми стеклами, приду с палочкой и трясущейся головой, буду постоянно переспрашивать, будто глухой: «А? Чаво-чаво?» и ковшиком ладонь к уху прикладывать, постоянно делать вид, что плохо с сердцем. И еще правая ручка трясется и тянется за валидолом. Никакой следователь долго не выдержит подобного допроса. И такого терпения, как у меня, у них нет и быть не может. А если бы бандиты пришли ко мне, то я подумал, что, всяко, не больше трех человек. Обычно такие все идут разом. А если придут, то другого выхода у меня нет — надо будет их валить. Естественно, всех. И тогда пришлось бы думать, как убрать без следов трупы. Это всегда было проблемой. Я уже рассказывал, что мы однажды вывозили труп в чемодане. Даже не спрашивай, как упаковали. А напарник мой тогда просто реально обоссался, и я его в трусости не обвиняю и даже над ним не смеюсь. Представь себе, если бы они вдруг проверили, что мы везем в чемодане. Нам тогда что, нужно было бы кончать всех жандармов? Сразу четверых? Это уже была не наша работа — это уже был бы провал. Я выходил, разговаривал с жандармами. Потом сажусь в машину, чувствую запах мочи. Короче, про наших бандюганов, что я продумал. У меня есть задний двор с сараями… Там можно было бы всех троих и закопать, но потом было неприятно туда ходить, как на кладбище, да и вдруг после меня их откопают? Представляешь, сын продаст участок, его начнут копать, а там — трупаки. Проблема. Я стал думать дальше. Отогнать их машину и сжечь трупы в ней — очень хороший вариант, или еще сбросить тела с пирса, а идеально — отвезти подальше в море и утопить с катера с привязанными грузами, но тут уже нужен помощник — тащить. У меня одышка. Была даже идея распилить их в сарае циркулярной пилой и потом топить мелкими частями. Но так займет много времени. И вот представляешь, я какое-то время был этими мыслями очень занят, у меня появился какое-то занятие, но, конечно же, они не пришли. Я, знаешь, даже почувствовал некоторое разочарование.

Он засмеялся и тут же снова закашлялся так, что посинели губы, выругался:

— Ч-черт! М-м-м…

Это был последний день пребывания Григорьева с Машкой в Анапе.

Возвращались на поезде. Кондиционер в вагоне всю дорогу не работал, было жарко и душно. Григорьев лежал на верхней полке, потел, дремал, читал. Пока ехал, прочитал довольно любопытную книжку: чушь полная, но никак было не оторваться. Там описывалась история человека, который оказался один среди женщин чуть ли не на весь остров. Возникла ситуация, когда он мог взять любую, а если какая не хотела, так и не надо. Однако потом возникла система типа некоего местного самоуправления, которое в один момент решило, что семя не должно доставаться одной женщине и мужчиной надо делиться. Какая-то радикальная группировка хотела даже его убить, а точнее, кастрировать: мол, не доставайся-ка ты никому! Настоящая же интрига появилась, когда в обществе появился еще один мужчина, гораздо более молодой и красивый. И этот мужчина был его собственный сын. Далее начиналась история уже накатанная, типа сиквела царя Эдипа. Впрочем, это племя вполне могло размножиться и выжить. Мужики бы в противоположной ситуации просто перебили бы друг друга.

Григорьев и считал, что гораздо интереснее и динамичнее была бы именно эта другая история, где на тысячу мужчин осталась бы только одна женщина. Интересно, один бы человек ею пользовался, или было бы составлено некое расписание? Еще более интересно, если бы она была законной женой одного из них. Десять процентов, склонных к голубизне, в какой-то степени отсеялись, создав собственную группу, в которой тоже кипели бы страсти и совершались убийства из ревности; другие выловили бы и оттрахали некое количество диких коз, однако в целом это тоже не решило бы проблему. Кстати, можно было бы придумать хэппи-энд: однажды к острову, к вящему неудовольствию этой единственной женщины, пристал бы плавучий публичный дом.

От жары все двери в купе были раскрыты настежь. В соседнем парочка молодых ребят, парень с девушкой, готовилась то ли к экзаменам, то ли к переэкзаменовкам. Парнишка пересказывал подруге содержание классических произведений, видимо, перед зачетом, долго вспоминал, чем же закончились «Мертвые души», потом сказал: «Я считаю, его кто-то заложил, стукнули, короче, на него, и он свалил и все такое, типа птица-тройка куда-то там мчится по полям…» Содержание «Евгения Онегина» было передано примерно так: «Короче, один чувак из Питера поехал отдыхать в деревню, там со скуки начал клеиться к одной из двух сестер, в которую был влюблен местный поэт Ленский. Короче, он на дуэли этого Ленского и прибил. А сам он нравился второй сестре Татьяне, но как бы ее отверг, а потом они встретились в Питере, когда Татьяна была уже замужем за генералом. Он тут же в нее и влюбился, но Татьяна послала его на хрен, типа „я другому отдана и буду век ему верна“. Содержание „Героя нашего времени“ в изложении этого парнишки лучше было и не передавать. Например, „Тамань“ была пересказана буквально одним предложением: „короче, этот парень Печорин по дороге на Кавказ заехал в Тамань, там наткнулся на банду контрабандистов и ее разогнал, хотя сам чуть не утонул“. Григорьев подумал тогда еще о том, что во все времена писали, по сути, об одном и том же, просто разными словами и разного качества текстами, а суть всегда была одна: сексуальные переживания, что кто-то кого-то не любит и или, наоборот, любит. Кстати, Печорину было, кажется, двадцать три года, да и сам Лермонтов, когда писал, был по нынешним меркам очень молодой. Наполеон получил звание генерала в двадцать пять лет и императором в тридцать четыре. Матери шекспировской Джульетты было, судя по тексту пьесы, не более двадцати восьми лет. Тогда было другое течение и другое восприятие времени.

В том же вагоне ехал домой и дембель совершенно дикого вида: и погоны и карманы и вообще все швы камуфляжа были у него прошиты декоративным белым шнуром. Это дембель был глубоко убежден, что дедовщина в армии не только неизбежна, но и просто необходима. Как вообще тогда управлять солдатами? Когда удивленный Григорьев спросил его, били ли его самого, тот ответил, что нет, потому что он сам украинец, и там еще был украинец и один из „дедов“ был украинец, поэтому его и не били. Кавказцев тоже не били. У них там была своя национальная диаспора, поддерживающая земляков. Били почему-то только русских, и никто за них не заступался. Он уверял, что дедовщина была всегда, и, без сомнения, существовала еще и в древней Спарте, а наверняка еще и в более доисторических племенах, причем, самая что ни на есть жесткая. В Инженерном училище, где учился великий Достоевский, тоже была дедовщина и, судя по воспоминаниям современников, довольно жестокая. Целью такого воспитания якобы является тренировка характера, способности держать удар и выносить невзгоды службы. Дедовщина процветает в школах, лагерях отдыха и даже в детских садах. Она возникает автоматически: старшие угнетают младших, но и в то же время эти же старшие защищают своих подопечных от чужих старших. Незыблемые законы человеческого стада. Непременное деление на „своих“ и „чужих“. Помнится, у Машки в детсадовской группе был такой мальчик по имени Аслан, который бил вообще всех детей, кто только под руку попадется.