Фабиола - Николас Уайзмен

«В пятый день до ноябрьских календ здесь был положен в мире Горгоний, друг всем и никому не враг».

«Здесь Гордиан из Галлии, зарезанный за веру со всем своим семейством, почивает в мире».

«Теофила, служанка, поставила памятник».

Таким образом, из всего семейства осталась в живых одна служанка, которая хоронила своих господ и поставила над их телами камень с надписью, уцелевшей до нашего времени и свидетельствующей о любви ее к господам и об их мученической смерти.

А вот еще надпись, замечательная своей простотой и глубоким чувством:

«Клавдию, достойному, ревностному и меня любившему».

Слова «меня любившему» особенно трогательны. Какая простота, какое детски нежное слово, сказанное от полноты сердца!... Часто христиане с опасностью для жизни уносили тела мучеников. Обычно они делали это ночью и вывозили их в крытых телегах из ворот Рима. В годовщину кончины христиане собирались и служили панихиды по мученикам или умершим родственникам. Все это делалось тайно. В тайне хранили имена священников и служителей, в тайне хранили планы катакомб, протяженность коридоров, расположение входов и выходов.

Две основные линии катакомб опоясывают половину Рима, начинаясь у Ватикана и кончаясь у дороги Аппия. Семьдесят четыре тысячи мучеников похоронены в них. Случалось, что во время гонений убежища христиан обнаруживались, и тогда гибель их становилась неизбежна. Так, император Нумериан, узнав, что множество мужчин, женщин и детей скрываются в катакомбах у дороги Саллара, велел завалить камнями и засыпать песком вход в эти подземелья, — и все христиане, находившиеся там, погибли. Иногда римские солдаты, отыскав вход, проникали в катакомбы и убивали всех, кто там скрывался. Оттуда же шли на смерть мученики, часто добровольно отдававшиеся в руки своих гонителей.

Завершим наш краткий экскурс в историю отрывком из дневника одной молодой путешественницы. Она, как и все, кто посещает Рим, побывала в катакомбах. Вот что она пишет:

«Я видела катакомбы; впечатление, которое они произвели на меня, так живо и глубоко, что не может сравниться ни с каким другим ощущением, испытанным мною прежде при осмотре памятников, храмов и развалин древнего и нового Рима. Неясно представляла я себе, какое чувство буду испытывать, посещая эти места, и, признаюсь, не слишком много об этом думала. Войдя в темные пещеры, я внезапно почувствовала, что сердце мое преисполнилось благоговения столь глубокого, что я не могла вымолвить ни единого слова. Я была растрогана и стояла около алтаря, на котором совершалась обедня во время гонения. Я смотрела на этот же самый камень, на который смотрели прежде меня люди, умевшие молиться так, как мы уже не умеем. Я бы хотела остаться на этом месте и пасть на колени, но принуждена была следовать за шедшими впереди. Войдя в узкие извивы коридора, я почувствовала еще более сильное волнение, взирая на ряды могил, которые напомнили мне, что выстрадали здесь люди, ожидавшие минуты, когда их похоронят рядом с этими замученными их братьями. Я воображала себе скорбь, мучения, тоску тех, которые ожидали ежеминутно смерти, свидетельствуя тем, что они христиане и что их поддерживали вера, надежда и любовь посреди ужасов жизни. Я стыдилась, что не сумела позавидовать тем, которые жили в этих мрачных подземельях, на себя самое обратились мои мысли, и я смутилась. И я христианка, как те, которые, молодые и слабые, как я, просили у Бога только милости умереть во имя Его! Мы вышли из катакомб по той же самой лестнице, по которой ходили христиане первых веков, когда шли на смерть. Я хотела поцеловать эти ступени, выплакать все мое сердце. Я думала т молодых девушках, которые шли на мученическую смерть по этим самым ступеням, и умилялась при мысли, что они видят мое сердце и слышат мою молитву. Я чувствовала себя недостойной поставить ногу туда, куда ставили они свои ноги и, однако, шла с чувством неизъяснимой сладости по тем же самым ступеням, по которым шли они, полные спокойствия и счастья, на верную смерть. Тысячи мыслей и чувств волновали меня, и я испытывала восторг, до тех пор мне незнакомый, благодарила Бога за испытываемые мною чувства и просила Его подать мне волю и силу любить Его все дни моей жизни».

В конце октября Панкратий шел по узким и извилистым улицам квартала, называемого Субурра. Он плохо знал эти улицы и с трудом нашел нужный ему дом. На его стук вышел Диоген, имя которого мы уже не раз упоминали в нашем повествовании. Это был высокий мужчина, с седыми длинными волосами, кольцами завивавшимися вокруг широкой и большой головы. Выражение его лица было спокойно и печально. Он жил со своими двумя молодыми сыновьями; старший, Май, занимался вырезанием надгробных надписей на камне и мраморе; Север — чертил углем рисунок, изображавший Иону в чреве кита и воскрешение Лазаря. Диоген был начальником большой общины могильщиков. После первых приветствий Панкратий, взглянув на надпись, довольно топорно и не без ошибок выбитую на камне, спросил:

— Ты всегда сочиняешь надписи сам?

— Нет, я их пишу только для бедных, которые не в состоянии заплатить более искусному, чем я, граверу. Этот камень сделан для могилы бедной женщины, торговавшей на улице Виз Нова. Когда я вырезал надпись, мне пришло в голову, что пожалуй, лет через тысячу христиане прочтут ее с уважением, что она сохранится, между тем как памятники, поставленные над гробницами цезарей, преследовавших христиан, будут разрушены дотла. Я вырезаю плохо — не правда ли?

— Не беда! А это что за доска?

— Дорогая плита, которую благородная Агния заказала для могилы ребенка, оплакиваемого нежными родителями.

Панкратий прочел: «Денису, невинному младенцу: он почивает здесь между святыми. Вспомните и молитесь об авторе и гравере»[5].

Прочтя надпись, Панкратий взглянул на Диогена и увидел, что лицо его было еще более задумчиво и печально, чем обыкновенно.

— О чем ты думаешь? — спросил Панкратий.

— Я думаю, что взять умершее и невинное дитя и похоронить его, обернув в надушенные ткани, — дело нехитрое. Конечно, родители оплакивают ребенка, так ведь он перешел из мира печалей в лучший мир. Но ужасно собирать окровавленные останки мученика и вместо надушенных тканей засыпать их известью.

— Разве это случается часто?

— Теперь нет, но я стар и немало повидал на своем веку. Вот с покойным отцом моим в молодости хоронили мы замученного молодого человека, Фабия Реститута. Ты, верно, посещал его могилу: она построена из шести мраморных досок, и я сам вырезал над нею надпись. Рядом с Фабием похоронен отрок 14 лет, страшно изуродованный, умерший мученическою смертью. Да, много видел я, многих хоронил, и надеюсь, что умру сам, прежде чем доживу до новых гонений. А ведь ходит слух о новых преследованиях.

— Поэтому-то я и пришел к тебе. Моя мать просит тебя завтра на рассвете прийти к нам; у нас соберутся епископы, священники, дьяконы, и тебя требуют, как главу могильщиков, для совещания о выборе места для новых работ на кладбищах, ввиду готовящихся преследований. Кстати, я хотел просить тебя показать мне могилы мучеников, находящиеся на кладбище Калликста. Я еще никогда не посещал их.

— Завтра в полдень, если хочешь, — ответил Диоген.

— Со мной придут двое молодых людей, Тибурций, сын бывшего префекта Хроматия, и Торкват. Север сделал невольное движение.

— Панкратий, — сказал он, — уверен ли ты в этом Торквате?

— Признаюсь, — ответил Панкратий, — я его знаю не так близко, как Тибурция; но Торквату так хочется узнать все, связанное с христианством, что я не мог отказать ему. Полагаю, что он человек честный. Почему ты сомневаешься в нем?

— Нынче, идя на кладбище, я зашел в бани Антонина... — т сказал Север.

— Вот как! Так и ты ходишь в модные места! — воскликнул Панкратий.

— Нет, я ходил по делу. Кукумий и его жена — христиане. Они заказали мне для себя могильную плиту, и я ходил показывать им надпись. Вот она, смотри!

И Север указал Панкратию на мраморную плиту, на которой были вырезаны следующие строки: Кукумий и Виктория заживо сделали себе сей камень[6].

— Прекрасно! — воскликнул Панкратий с улыбкой, поскольку обнаружил в надписи орфографические ошибки и прибавил: — так что ж Торкват?

— Войдя под портик бань, я удивился, увидев Торквата, разговаривавшего с Корвином, сыном префекта; помнишь, он притворился калекой, чтоб войти в дом Агнии, когда раздавали деньги бедным? Удивительно, сказал я себе, что христианин пришел в бани так рано и беседует с таким человеком, как Корвин.

— Верно, — ответил Панкратий, — но ведь он недавно обратился в нашу веру и не успел еще отдалиться от прежних приятелей; будем надеяться, что во всем этом нет ничего дурного.