Фабиола - Николас Уайзмен

Медленно перебрав всех знакомых, Фабиола не нашла ни одного, кто бы не был почти исключительно занят собою, и в первый раз грустно задумалась о том, что у нее самой нет настоящего, искреннего друга. Она могла обвинять в этом только саму себя. Друзья приобретаются любовью, а кого до сих пор любила Фабиола? Только себя! Она жила в свое удовольствие и, если предпочитала Агнию другим, то больше потому, что кроткая и добрая Агния никому не противоречила и, в силу своей скромности, оставалась всегда в тени.

А Сира? Сиру она начинала любить настоящей любовью, ибо она чувствовала, что Сира-невольница, бедная служанка, добрее, преданнее и лучше ее самой во всех отношениях. Фабиола решила показать Сире свою находку и однажды, когда они остались вдвоем, она вытащила кусок папируса, на котором были написаны смутившие ее изречения.

— Если бы ты знала, как все это мучает меня, — призналась Фабиола.

— Почему? — спросила Сира, скрывая волнение; она при первом взгляде на листок увидела, что за изречения были на нем записаны. — По-моему, это так просто.

— Совсем не просто, — возразила Фабиола, — понимаю, что можно горячо любить мужчину или женщину, которые стоят ниже нас; ведь полюбила же я тебя, хотя ты рабыня, а я патрицианка; пожалуй, соглашусь, что можно обладать редкими добродетелями и простить врагу зло, которое он нам причинил... но за зло заплатить добром! Нет, это уж слишком! Но любить врагов... как хочешь, но это невозможно. Скажу больше: по-моему, это заслуживает презрения. И однако... я не могла презирать тебя, напротив, я полюбила и уважаю тебя, а ты... ты за зло заплатила мне добром. Вот это-то спутало все мои мысли и понятия!...

— Не будем говорить обо мне, я не стою твоих похвал; вспомни только великие примеры великодушия в истории. Разве ты не удивлялась Аристиду, когда он написал, по просьбе врага, собственное имя на раковине, осуждавшей его на изгнание? Разве ты не сочувствовала Кориолану, когда он простил своему отечеству черную неблагодарность? Да и мало ли примеров прощения...?

— Да, но они герои!

— А отчего же нам всем не стараться быть героинями и героями? Едва ли не больше героизма в том, чтобы победить свои дурные страсти и наклонности, чем храбро сражаться в какой-нибудь битве. Ведь и это битва, только нравственная -борьба добра со злом. Тебе бы хотелось в порыве гнева отомстить врагу, — победи себя, прости ему и отплати за зло добром.

— Да что же это будет за жизнь? Всегда бороться с собою, мучить себя, смирять себя, — и для чего?

— Для исполнения человеческого долга, для спокойствия совести, для исполнения божеского закона. Разве ты думаешь, что жизнь нам дана для удовольствия и наслаждения?

— Я думала это когда-то, но теперь... теперь многое прояснилось для меня. К тому же я заметила, что гоняясь всю жизнь за удовольствиями и наслаждениями, я почти утратила возможность наслаждаться. Ничто меня не веселит — все приелось. Я любила наряды, пиры, общество. Постепенно все это обратилось в привычку, и я скучаю. Но все-таки от этой скуки еще далеко до желания мучить саму себя.

— Зачем же ты думаешь, что в борьбе с собою человек мучается? Надо крепко держаться известных правил, не отступать от них ни за что на свете; сначала это будет трудно, а потом легко. И ты найдешь истинное счастье во внутреннем спокойствии.

— Если судить по тебе, то ты, наверное, права. Я часто тебе удивляюсь. Ты зависишь от меня и моего отца, ты бедна, находишься далеко от родины и семьи, а между тем твое лицо всегда ясно, ты всегда довольна и кажешься счастливою.

— У каждого свое горе, но я благодарю создавшего меня Бога. Когда я гляжу на других, то вижу, что Он был ко мне милостив, что судьба моя завидна. У меня есть много причин радоваться. Я живу безбедно; никто не обижает меня. Посмотри, сколько вокруг меня людей гораздо несчастнее! Помнишь ли ту слепую бедную девочку, которая ходила ко мне? Она лишена того, что всего дороже в жизни — зрения. Ни природа, ни лица близких не веселят ее. Она погружена в вечную, беспросветную ночь. Нет, я счастлива и благодарю Бога.

— Ты благодаришь своего Бога, сравнивая себя с наинесчастнейшими созданиями. Это нечестно. Сравни себя... ну... хоть... со мною — что ж, скажешь, ты счастливее меня? — воскликнула Фабиола, улыбаясь.

— Я не считаю себя счастливее всех, да и недостойна этого, наоборот, я благодарю Бога за то, что на мою долю выпало больше счастья, чем я заслуживаю. Но все же я гораздо счастливее тебя.

— Почему? — уже без улыбки спросила Фабиола, одновременно удивленная и раздосадованная.

— Все очень просто. Ты богатая патрицианка, но твоя знатность и твое богатство не составили твоего счастья. Ты постоянно скучаешь, и это понятно — ты одинока; никто тебя не любит, и сама ты никого по-настоящему не любишь, а когда же было счастье на земле без любви?...

Фабиола покраснела. Гордость патрицианки проснулась, и она сказала холодно и надменно:

— Я не прошу тебя сожалеть обо мне; каждый сам себе судья.

Я не считаю себя несчастной.

— Положим так, — ответила Сира, — но я считаю себя действительно счастливой.

— Кто же любит тебя так горячо? — спросила Фабиола.

— Все, — ответила Сира.

— Когда говорят: все, это значит — никто! — воскликнула Фабиола с торжеством.

— В твоем обществе — конечно, но не в моем. В твоем кругу! каждый живет для себя, не заботясь о других; в моем — каждый живет для ближнего и думает о своем брате. Если один из нас беден, богатый даст ему хлеба; если один болен, за ним будут ухаживать здоровые; если он несчастен, его утешат. Все мы живем, как братья и сестры, ибо таков наш закон.

— Все это прекрасно, — возразила Фабиола, — я должна верить тебе на слово, я не знакома с людьми, о которых ты говоришь. Но мы ушли от предмета нашей беседы. Ты сказала: отчего бы всем нам не быть героями и героинями? Но герои и героини одарены особыми способностями. Весь мир им удивляется, и когда они совершают подвиги, то мир им рукоплещет. К тому же героические времена прошли. Теперь нет уже Тезеев и Геркулесов; теперь нет уже гидр и минотавров, да вряд ли они и существовали когда-нибудь. Ведь все это сказки.

— А по-моему, — ответила Сира, — и до сих пор мир полон чудовищ более страшных, чем гидры и минотавры. Разве не страшнее зависть, клевета, ложь, жажда мести, алчность, жестокость? Победить их, подавить в себе порочные наклонности и развить свойства, им противоположные, — тоже подвиг, и за него есть награда — сознание, что ты поступил так, как велит предписанный нам долг.

— Кем? Когда?

— Зачем я буду говорить, кем и когда, — ведь ты недоверчиво улыбаешься или сердишься, когда я рассказываю тебе, как мы живем. Ты не хочешь верить, что человеку указан путь, по которому он должен идти. Строки, которые смутили и удивили тебя, но которых ты все-таки не поняла, взяты из нашего учения. Любить бедных, делать добро ненавидящим нас – это те истины, которые легли в основание нашего братства.

Фабиола не стала продолжать разговор. Ей вдруг захотелось зажмурить глаза, как будто яркий свет ослепил ее.

XV

На Востоке свирепствовали Диоклетиан и Галерий. Приказ беспощадно преследовать христиан дошел до Максимиана. На этот раз с христианами решили покончить раз и навсегда, не оставив ни одного из них на всем великом пространстве Римской империи. Сперва надлежало истребить их учителей, епископов, священников и дьяконов, затем тех христиан, без различия пола и возраста, которые не откажутся от своей веры и не согласятся признать языческих богов. Максимиан решил, что гонения должны начаться одновременно во всех провинциях, чтобы христианам некуда было бежать.

В начале ноября Максимиан созвал совет, на котором окончательно были выработаны меры для полного истребления христианства. Придворные, гражданские и военные начальники присутствовали на совете.

Префект Рима привел с собою сына Корвина, которого он хотел назначить начальником отряда преследователей, составленного из наиболее рьяных врагов христиан. Префекты Сицилии, Галлии, Испании и других областей приехали для получения указаний; множество философов, ученых, ораторов, среди которых был и наш старый знакомый Калыгурний, явились со всех сторон Римской империи и единодушно требовали принятия самых жестоких мер против христиан. Император Максимиан приказал им присутствовать на общем совете.

Обыкновенно резиденция императоров располагалась на Палатинском холме, но Максимиан предпочитал другой дворец, построенный на Целийском холме, в южной части Рима. Дворец был великолепен: Ювенал и другие писатели упоминают о нем с восхищением. С его широких террас был виден весь Рим, пересеченный мостами, дорогами, водопроводами, кладбищами с изящными монументами, виллами, мраморные белые стены которых поблескивали из темной зелени садов и рощ. Вдали римская долина обрамлялась с одной стороны синими очертаниями гор, плавные линии которых вырисовывались на лазури неба, а с другой — голубой пеленой моря. И, однако, ни чудесная природа, ни обольстительная красота открывающихся просторов заставили Максимиана особенно полюбить этот дворец; он был неспособен чувствовать красоту великого и прекрасного Божьего мира. Просто дворец отличался роскошью и удобством расположения — он находился вне города.