Неудавшееся Двойное Самоубийство у Водопадов Акамэ - Куруматани Тёкицу

Первого дня июля был мой тридцать четвёртый день рождения. Моё сердце, однако, осталось безучастно — не было ни страстных желаний, ни судорожной мольбы. Родился я летним днём перед самым концом войны, когда мой отец сажал в поле рис, а в небе над ним кружились бомбардировщики Б-29. Прибежал кто-то из домашних и сказал, что родился мальчик. Как мне однажды рассказал отец, к тому времени в рисовые поля уже пустили воду, и в этой воде отражалось затянутое облаками небо. А теперь мне исполняется на четыре года больше, чем было отцу в тот день.

Рыжая девица снова стала приходить в комнату напротив. На вид она была примерно моего возраста, то есть проблуждала по дорогам этого мира примерно столько же, сколько и я. И дороги привели её к этому решению — взвалить на спину это бремя татуировочной туши. Я понимал, что за этим решением стояли долгие годы мучений, стояла искренняя жажда возрождения, и в то же время чувствовал, прислушиваясь к её жалобным стонам, что путь человеческий вымощен вовсе не словами. Я пытался представить себе, каким образом сомкнулись на ней когти судьбы. И стоны её казались мне голосом женской плоти, творившей молитву, обращённую к самому бытию.

Что же касается меня, то я растрачивал время своей жизни, разделывая коровьи и свиные потроха, насаживая куски плоти на вертела. Вся эта плоть рано или поздно будет съедена, переварена в людских потрохах, превращена в дерьмо и спущена в унитазы. Что станет с этой плотью потом, я толком не знал, но наверное, предварительно обработав, её выплеснут в море. Её постигнет судьба всех роскошных товаров, которые лежат на прилавках дорогих и дешёвых магазинов — рано или поздно, все они становятся или мусором, или говном с мочой. Такова судьба всех человеческих начинаний. Именно поэтому я и не желал от жизни ничего большего, потому и не лгал, говоря тётушке, что «никаких радостей мне не нужно».

Однажды поздно вечером я вышел купить холодного пива. Перед торговым автоматом возле винной лавки стояла Ая. Ничего особенного в этом не было, но я не удержался от возгласа:

— А!

— Чего, «а»? — немедленно спросила она и взглянула мне прямо в глаза. Она только что вернулась из бани, её влажные волосы блестели в свете фонаря, и сквозь белую ткань блузки просвечивал и лифчик и татуировка. Я взглянул лишь на миг и сразу же отвёл глаза, но она, разумеется, всё заметила.

— Хватит тебе одними глазами с женщинами забавляться.

— А? — только и смог проговорить я. Удар был прямо в сердце. Ая многозначительно улыбнулась.

— Подло это. Небось, не понимаешь, о чём я говорю?

Ая снова многозначительно улыбнулась.

— Если так уж надо тебе — пожалуйста, гляди сколько влезет. А вообще, знаешь, не марай мне кожу своими сальными глазами. Я, между прочим, только что вымывшись. А ранка-то у тебя, гляди-ка, почти зажила.

От неё пахло мылом. «Юбку приподняла и как запрыгает…»

— Чего вылупился? Ну и рожа у тебя!

— Спасибо вам за черешню…

— Черешню? А, вот ты о чём… Вкусно было?

— Да, очень. Спасибо.

Сказать, что вкуса я так и не почувствовал, я, конечно, не мог.

— Это Маю сказал, чтоб я тебе отнесла.

— А…?

— А чего это ты так удивляешься?

— Нет, нет, ничего…

— Вообразил себе невесть что. После того разговора.

— Я…

— Что «я»?

Я онемел.

— Икусима-сан, тебе тут не выжить. Ты не такой, как мы.

Ая сунула монеты в щель автомата. Банка пива упала в отделение внизу, и когда Ая наклонилась за ней, я ещё раз посмотрел на её спину, слегка просвечивавшую сквозь ткань блузки. Ая взяла банку и ушла, не оглянувшись.

Вернувшись в комнату, я сел пить пиво. И принял решение: оставаться в Ама как можно дольше. Я представлял себе, как Ая точно так же пьёт из банки холодное пиво в комнате на первом этаже. Быть может, поглядывая время от времени на потолок и вспоминая слова, которые сказала перед винной лавкой жильцу со второго этажа. Потом я подумал, что тёшу себя пустыми надеждами, что она наверняка считает — и совершенно справедливо — что не оставила мне ни единого хода, ни единого слова. Она ушла равнодушно, даже не взглянув на меня, и наверняка беззаботно попивает своё холодное пиво после ванны, обо мне и не вспоминая. Наверняка нрав у неё именно такой.

На протяжении всего разговора она вертела мною, как хотела. Я лишь молчал, не в силах вымолвить ни единого слова. Как жалко я, наверное, выглядел… Нафантазировал себе всякой всячины. Что «наш Го» пришёл и донёс на меня. И другое в том же духе. Она сама, наверное, заметила, что я шёл за ней тогда. И гораздо естественнее было бы предположить, что Маю велел ей отнести мне блюдо с черешнями просто так, совершенно случайно. С другой стороны, правда и то, что в тот вечер Ая сделала мне предостережение, напугав меня тем самым до того, что я даже не почувствовал вкуса черешни. Да и сегодняшняя фраза: «хватит тебе одними глазами с женщинами забавляться» была словно камень, запущенный умелой рукой прямо в сердце. Симпэй был прав — татуировка, которую я разглядел сквозь ткань её блузки, действительно изображала широко раскинувшую крылья птицу.

Увидеть, увидеть воочию… Её татуировка — словно ещё одна лежащая на дне трубы жаба. Пустая банка пива глядела на меня, словно издеваясь над моим пересохшим горлом, и я дышал, тяжело вздымая плечи, слушая, как за окном накрапывает дождь.

14

Под вечер Симпэй вбежал в мою комнату с криком: «Кровавый Повар! Кровавый Повар!» Я удивлённо посмотрел на него, и он объяснил:

— У нас, дядька, все теперь в школе говорят: «Кровавый Повар!»

— Ага…

— Говоришь вот так: «Кровавый Повар!» «Кровавый Повар!» Говоришь и бегаешь, понимаешь? А кто четыре года про кровавого повара помнить будет, тот помрёт.

— Неужели?

— Учительница наша, Фудзиэда-сэнсэй, она как услышит, что кто-то «повар» сказал, такое начинается! Сразу лицо у ней — вот такое. Жуткое лицо делает.

Глаза у мальчишки вращались как у безумца.

— Все бегают и кричат: «Кровавый Повар!» «Кровавый Повар!» И Сумико бегает, и Тон. Во дела!

Словно в лихорадке выговорив всё это, Симпэй выбежал из комнаты. Очевидно, в школе началась групповая истерия.

Вдруг, совершенно неожиданно, в двери показалась голова татуировщика.

— Слышь, Икусима. Можно к тебе на секунду? — сказал он. Я встал.

— Пожалуйста, заходите, — ответил я.

Он медленно вошёл в комнату, оглянулся. Я поспешно вымыл руки. Он так и остался стоять на пороге.

— По правде сказать, просьба у меня к тебе.

— Да, да, пожалуйста…

Глаза его были налиты кровью, как всегда. Я сделал несколько шагов к нему, пытаясь выдумать отговорку на случай, если просьба окажется невыполнимой.

— Да не беспокойся ты, ничего тут особенного, просто хочу, чтоб ты подержал у себя вот эту вот штуковину, дня два-три. Сможешь?

Он протянул мне бумажную коробку, которую держал в руках. Размером она была с маленький торт и была аккуратно обвязана бумажной верёвкой. На мгновение я заколебался, но понял, что отказаться, глядя в эти ужасные глаза, не смогу Я взял коробку, которая оказалась неожиданно тяжёлой.

— Я её тогда в стенной шкаф положу, хорошо?

— Хорошо, хорошо. Ну, бывай.

Маю ушёл. Взяв коробку обеими руками, я слегка потряс её. Что-то лязгнуло внутри. Но что? У меня не было ни малейшего представления. Тот факт, что он отдал эту вещь на хранение мне, означал, что её нельзя было хранить ни внизу, ни в рабочей комнате, и что доверить её другим своим знакомым ему тоже почему-то было неудобно. Он, очевидно, прятал какую-то тайну, или, быть может, делал меня сообщником в каком-то преступлении. Я спрятал коробку в шкаф, проклиная себя за то, что не отказался, сказав, что в моей комнате сломан замок. Подумал было сходить вниз и сказать ему об этом. Но, вспомнив его глаза, как-то не решился.

Пришла тётушка Сэйко. После того разговора, когда жилы вздулись у неё на висках, она не появлялась у меня довольно долго. Я было забеспокоился, но поскольку сам не связывался с ней ни разу, решил ничего не предпринимать. Как всегда, не говоря ни слова, она вошла, уселась, после чего тяжело вздохнула и принялась теребить пластырь на кончике среднего пальца левой руки.

— Видишь, до чего дошла? Сама себя ножиком порезала.

— Как это вас угораздило?

— Да так, ерунда… А у тебя, гляди, лицо почти зажило. Только шрам, видать, останется…

— Что ж поделаешь…

— Вот, шла сейчас возле рынка, в одной лавке приглянулось. Взяла и купила.

Она развернула бумажный свёрток и достала оттуда карликовое дерево кэяки в горшке.

— Ну? Нравится?

— М-да…

— Побережёшь его для меня, ладно?

— Я? Так в этой комнате и солнца же никакого…

— А для этих карликовых оно и лучше, когда света мало. На окно у мойки поставишь, самое то и будет.