Неудавшееся Двойное Самоубийство у Водопадов Акамэ - Куруматани Тёкицу

— Дядька! — раздался голос мальчика.

Я обернулся. На мгновенье он остановился, но тут же подбежал ко мне и нарочно наскочил на меня. Улыбаясь при этом до ушей.

— Дядька, скажи, что не простишь.

— А?

— Ну скажи: не прощу!

Он что-то задумал. Я понял это по его глазам.

— Ну скажи!

Я заколебался, не зная, что ответить. Но молчать тоже не мог. Не останавливаясь, я ещё немного подумал, затем сказал:

— Ладно. Вот тебе, пожалуйста: не прощу.

— А почему? Почему не простишь?

Я снова не нашёлся с ответом.

— Почему не простишь, а?

— Потому, что глядел на твою жабу.

— Во как? Дядька, а ты ведь съел ту черешню, что тебе Ая отнесла, а?

— …

— Съел же, ну?

— Съел.

— Ну вот! Значит, папка прав был!

— А?

— Ну, говорит, парень даёт! Пустое блюдо назад притащил!

У меня отнялось дыхание.

— Интересный, говорит, парень.

— А чего тут интересного, что я черешни съел?

— Дядь, ты ведь в неё втюрился, а?

Полуденное июньское солнце иглой впилось в глаза.

— Я когда жабу домой принёс, Ая рассердилась — жуть. Орала на меня, орала, вот такую рожу сделала, — сказал Симпэй, оттянув кожу под глазами вниз. — А потом юбку приподняла и как запрыгает. Я-то черешни не ел. Дурак я, что ли? Вот она и пошла к тебе, дядь, чтоб тебе её дать, черешню эту, которую я не ел. Жилец со второго этажа съест, говорит. А нет, тоже не беда: нашему Го, говорит, отдам.

— …

«Наш Го», очевидно, был тем парнем, который открыл мне дверь, когда я пошёл вернуть блюдо. Рассказ был почти бессвязный, но указывал, казалось бы, на то, что в тот вечер, когда Ая поднялась ко мне в комнату с блюдом черешен, в комнате на первом этаже был и Симпэй, Маю да ещё этот парень по имени Го, и что Ая пошла наверх, предварительно посоветовавшись с двумя мужчинами. Быть может, как раз Маю и подал ей идею отнести блюдо с черешнями мне. В таком случае было бы только естественно предположить, что Маю прознал о том, как я шёл за его любовницей по пятам. И что «наш Го» пришёл к нему как раз для того, чтобы доложить об этом. Я вспомнил, как украдкой взглянул на её грудь. Попробовал понять, зачем. Я смотрел на неё с вожделением — это было ясно. Но что же интересного Маю нашёл в пустом блюде? Имелось ли в виду, что такой наглости он от меня не ожидал? В таком случае он составил обо мне ошибочное представление.

Нет, наверняка, всё было не так. Во-первых, вполне возможно, что когда Ая поднялась ко мне в комнату, внизу были только этот «наш Го» и Симпэй, и что Маю узнал о черешнях впоследствии. Во-вторых, он мог назвать меня «интересным парнем», не зная о том случае на рынке. Как бы там ни было, Ая пришла ко мне в комнату не просто так, а с определённым намерением, то есть её приход что-то значил. «Юбку приподняла и как запрыгает»… От слов мальчика моё сердце задрожало. Горечью и негой.

На следующий день я снова отправился взглянуть на разлагающийся труп жабы. Презрительный голос татуировщика, с которым он бросил мне тогда: «Враки!», всё ещё пульсировал в ушах, и смотреть на жабу было тяжко. Но отвести глаза я тоже не мог. Я помахал руками, пытаясь отогнать трупных мух, но они лишь на секунду оторвались от угощенья и сразу же слетелись снова. Я опять попытался понять, отчего Симпэй так неистово умолял меня не смотреть на жабу. Он почти кричал, отчаянно, надрывно. Было ли ему стыдно? И почему он считал, что жаба умрёт, если я взгляну на неё? С тех пор, как я попал в эти холодные кварталы, мне не раз пришлось видеть жизнь тех, кто даже здесь оказался на самом дне. Увидеть невольно, но мой взгляд, наверняка, заставил многих скорчиться от боли. Я лишь раз взглянул на эту жабу, и вот она лежит на земле, мёртвая, разлагающаяся. Смогу ли я когда-нибудь понять, чем она была для мальчика, пока была жива? И что станет с ней потом? Мне стало страшно.

Я поднялся на второй этаж и услышал в комнате напротив голоса — мужской и женский. Мужской я узнал — он принадлежал татуировщику — но второй, женский, слышал впервые. Я был уверен, что это была не Ая. Слышно было плохо, но мне показалось, что женщина надрывным голосом о чём-то рассказывает. Я постыдился остановиться у двери и подслушивать, прошёл к себе в комнату, но дверь оставил приоткрытой. И сразу же подумал, что, оставляя свою дверь приоткрытой, я поступаю нисколько не лучше, чем если бы подслушивал у чужой, и с силой толкнул дверь, чтобы закрыть её до конца. Дверь с грохотом захлопнулась, и я вернулся к своему рабочему месту у окна, как вдруг замок, который с самого начала был сломан, с еле слышным щелчком разомкнулся. У меня появилась идеальная отговорка. Но воспользоваться ею было бы подло. Я встал, дошёл до двери и снова закрыл её. Но замок опять разомкнулся. В жизни бывает и такое.

Я уселся разделывать требуху, и через некоторое время из комнаты напротив послышались стоны. Стонала женщина. И тут я понял, чем объяснялся тот надрывный голос. Наверняка, перед тем как вверить своё тело татуировщику, она перечисляла одну за другой все горести и обиды, накопившиеся за долгие годы, тем самым укрепляя свою решимость. Стоит игле впиться в кожу, и тушь пребудет с ней навеки, пока её тело не станет прахом. Она во что бы то ни стало должна была выговориться, выплеснуть переполнявшие её чувства, но когда я представил себе безмолвно слушающего её татуировщика, представил его холодные глаза с налитыми кровью белками, меня бросило в дрожь. Моему взору с мучительной чёткостью явилась Ая. Её тело, белое, нагое…

Женщина стала приходить каждый день. Однажды вечером, вернувшись домой, я увидел незнакомку, которая сидела, прислонившись к стене, на верхней ступеньке лестницы и курила. Ей было за тридцать, и волосы она красила в неистово рыжий цвет. Она взглянула на меня и сразу же поклонилась. Как мне показалось, одновременно окинув меня взглядом с ног до головы. Я осторожно поприветствовал её одними глазами и хотел было пройти мимо, как вдруг из комнаты напротив моей вышел Маю.

— Эй, ты! — окликнул он её и тут же вернулся в комнату. Женщина, несколько побледнев, недовольно прищёлкнула языком, растёрла сигарету ногой и, оттолкнув меня, направилась в рабочую комнату татуировщика.

Но пришла и на следующий день. Из комнаты напротив снова послышались стоны: «хи…», «и…», «а, а…», «аа…». Я представлял себе, как она стонет, истекая слюной, не в силах стерпеть боль. И каждый раз перед моими глазами вставала Ая, и каждый раз я будто воочию видел, как тушь входит в её белое, нагое тело. И возбуждался.

Однажды утром Сай пришёл с запечатанным конвертом в руках, протянул его мне и попросил до вечера отнести в закусочную. Как всегда, он не сказал ничего лишнего, но меня удивил уже тот факт, что мне давали это поручение. Под вечер я отнёс письмо в «Игая», и в глазах тётушки Сэйко на мгновение мелькнуло удивление. Но в следующую секунду она уже выглядела как всегда, улыбаясь, отблагодарила меня и налила мне кружку пива. Затем спросила:

— Никак к доктору ходил?

Очевидно, она заметила, что марля у меня на голове была не та, что раньше. В последнее время вместо той марли, которую я купил тогда в аптеке, я мазал ранку лекарством, которое мне дал приятель, Харада, и накладывал сверху марлю, которую тоже получил от него.

— Столько вам из-за меня треволнений, — сказал я.

— У нас тут сволочи полно. А на вид, бывает, и не скажешь, так что ты давай поосторожней, ладно?

Очевидно, она всё ещё считала, что меня избил местный хулиган. Но удивило меня другое. Ведь марля и тесёмки, которыми её закрепляют — все на один лад, и хорошенько не приглядевшись, разницу между ними не увидишь. Но от тётушки не ускользали даже такие мелочи.

Я шёл обратно по людной торговой улице, когда стеклянная дверь одного дома резко распахнулась, и на улицу вышли двое или трое угольков. Вскоре дверь снова отворилась, из дома вышла Ая, догнала их и пошла вместе с ними. Они шли в одном со мной направлении. И я вдруг понял, что знаю одного из этой троицы — он пришёл ко мне однажды и назвался её братом. В компании он был главарём — такое видишь сразу. Выслеживать их я не собирался и, чтобы не вызывать подозрений, остановился и принялся разглядывать стоящую на витрине куклу — нечто вроде лошади-оборотня. Уголком глаза я увидел, как четверо вошли в кафе. И больше ничего.

Я двинулся дальше. Но почему-то никак не мог забыть о них. Ощущение было такое, словно вдруг встретил змею — долго после этого мучает ощущение безысходности, обречённости этой твари.

Я решил столкнуть себя в пропасть. Или, если без выспренности, решил сам стать приманкой и поглядеть, как поведут себя окружающие. Мне безумно хотелось сделать что-то, неважно что. Выставить себя на всеобщее обозрение. В обеденный перерыв я дошёл до той телефонной будки перед станцией и принялся перелистывать страницы телефонной книги, как бы делая вид, что ищу номер. Сунул монетку, набрал наобум номер и услышал в трубке молодой женский голос.