Пристав Дерябин. Пушки выдвигают - Сергей Сергеев-Ценский

– Я не герой, конечно, – говорил в этот день поздно вечером Кашнев Неониле Лаврентьевне. – И тебе было известно, что я – самый обыкновенный средний человек, акцизный чиновник. Больше никуда не пригодился в жизни. Война ошеломила меня. Я потерял девять десятых прежнего себя за время, когда стал участником войны. И я ведь не обещал тебе никаких золотых гор, ни того, что ты станешь когда-нибудь генеральшей. Власть над многими людьми? Нет! Это меня всегда пугало даже, а не то чтобы привлекало. И даже постройка дома, – если даже допустить, что когда-нибудь мы с тобой доживем до этого, – я скажу тебе наперед, что буду обходить ту улицу, на которой будут рабочие строить нам этот дом. Меня будет пугать уже одно то, что какие-то плотники, каменщики, штукатуры, кровельщики, печники, маляры будут делать это не для себя, а для меня, которого они совсем не знают, который им, как человек, совсем не нужен… А вот приставу этому, Дерябину, и я оказался нужен, как почему-то все люди кругом. И здесь, в нашем городе, ему тесно, – давай ему Петербург, – столицу России! Он самой природой создан для того, чтобы командовать, кричать, наводить порядок, ловить на улицах воров и грабителей, покупать женщин за двадцать рублей… И ему не перечь! Он – судьба сотен людей, а стремится к тому, чтобы стать не кем иным, как судьбою тысяч! Откуда в нем такая закваска? Этого я не пойму… Да и зачем мне ломать голову над этим? Однако вот такими и держится вся наша жизнь!

– А как дело с реалистом Красовицким? – спросила Неонила Лаврентьевна, чтобы отвлечь его от явно тяжелых для него мыслей. – У нас в гимназии говорят, что он произвел нападение на даму в банке, чтобы покрыть карточный долг отца: отец его будто бы проигрался в клубе…

– Неужели говорят и такую чушь? – изумился Кашнев.

– Я так слышала мельком от одной нашей учительницы… Мне тоже показалось чепухой это, – однако же вот сочиняет же кто-то в таком духе…

– Во-первых, старый Красовицкий совсем не похож на какого-то записного картежника, – вспоминая картежников-офицеров, начал пылко опровергать этот слух Кашнев. – Картежники – народ бесшабашный и приверженный вдобавок к спиртному, а этот…

– Да говорят, что и Красовицкий тоже порядочный пьяница, – вспомнила Неонила Лаврентьевна.

– Я видел его раза три, – он был совершенно трезвый… только что походил на пьяного, потому что очень убит был горем. Если я доживу до такого ужаса, что с нашим Федей случится то же, что с Адрианом Красовицким…

– Замолчи, пожалуйста! – протянула руку к самым его губам Неонила Лаврентьевна, но Кашнев все-таки закончил:

– То я тоже буду казаться всем пьяным!

Однако, когда через день после того встретил его на улице Красовицкий и заговорил о возможностях защиты сына, Кашнев отозвался на это сухо:

– Мне кажется, слишком забегаете вы вперед, так как дело вашего сына только что передано судебному следователю, у которого много подобных дел, – значит, вестись они будут долго. И в окружном суде много дел ждут еще своей очереди… Так что дело вашего сына могут назначить к разбору когда же? К весне только, может быть, а может, и позже.

– Неужели все это время должен сидеть мой мальчик? – испуганно спросил Красовицкий.

– А как же иначе?.. Наивный вопрос!

– Да, наивный… Согласен с вами… Мне кажется даже, что я помешался, – пробормотал Красовицкий. – Сам не понимаю, что говорю.

– Вы бы полечились, – участливо посоветовал Кашнев. – Не со мною о сыне вам надо бы говорить, а с врачом о себе… Я однажды был в подобном состоянии, и меня лечили… в военном госпитале. Так что ваше состояние я понимаю, но я ведь не врач и не могу прописать вам бром и тому подобное, чтобы вы спали, сколько следует, чтобы вы пришли в себя… Что пропало, того бессонницей вы не вернете…

– Бром, вы говорите? Это я иногда пью, только он, бром этот, мне уж не помогает, – проговорил Красовицкий, длинный нос которого заметно для Кашнева заострился.

«Птица-мымра», – по-дерябински подумал, глядя на этот нос, Кашнев и, вспомнив про то, что Красовицкого не один Дерябин называл картежником, заметил сухо:

– Игра в карты еще меньше может вам помочь, чем бром.

– Я разве хожу теперь играть в карты? – так и вскинулся Красовицкий.

– Не знаю, как теперь, но раньше-то, говорят, часто играли! И даже не так давно в проигрыше были сильном, – безжалостно на этот раз, но из желания знать, верен ли этот слух, сказал Кашнев.

– От кого вы слышали, что в проигрыше большом? – воззрился на него воспаленными глазами Красовицкий.

– Да там уж от кого бы ни слышал, – но, значит, правда?

– Я покрыл этот проигрыш! Пусть не сразу, но все равно, – весь покрыл! – запальчиво и с достоинством, как и не ожидал Кашнев, выкрикнул старик.

Кашневу все не верилось прежде, что этот убитый горем отец будто бы был картежник. Картежников он возненавидел еще со времен войны. Поэтому теперь, когда сам Красовицкий подтвердил ходившие о нем слухи, Кашневу сделался он неприятен, и он совершенно непроизвольно проговорил:

– Прокурор на суде в своей обвинительной речи не упустит случая задеть и вас!

– То есть как именно меня?.. Я верой-правдой тридцать почти лет служил…

– Речь будет идти не о вашей службе, конечно: раз вы прослужили столько времени в здешнем казначействе, то и для прокурора будет ясно, что вы были исправный чиновник, но служба ваша службой, а сын сыном: почему сын стал преступником? Ведь прокурор может даже съязвить на ваш счет, что сын, мол, имел желание помочь отцу погасить его карточный долг, поэтому…

Кашнев не договорил, так как старик вдруг схватил его костлявой своей рукою за лацкан пиджака и крикнул:

– Я слышал эту гадость! Не повторяйте!

Он тут же отдернул руку, но Кашнев не удержался, чтобы не сказать:

– Вот видите, вы уже начинаете прибегать к сильным жестам!.. Лечиться надо, – это я вполне серьезно вам говорю. Врач вам лично может еще помочь, но никакой адвокат, поверьте мне, не в состоянии помочь вашему сыну… Грабеж с покушением на убийство, – это ли не серьезное преступление? Ведь в руке у вашего сына, как выяснено, большая гайка была зажата. Потерпевшая и сейчас еще лежит в постели: что, если будет у нее сотрясение мозга?

– Так, значит, вы отказываетесь защищать моего сына? – глядя совершенно безумными глазами, но теперь уже тихо проговорил старик.

– Не могу придумать облегчающих вину обстоятельств, – уклончиво ответил Кашнев.

– Что же, буду искать другого!

– Желаю удачи!.. Хотя повторяю, что очень преждевременно это. Следователь только что получил это дело, но следствия, как мне известно, пока еще не начинал.

– Зря, значит, обращался я к вам, – резким тоном сказал старик, отходя, и не только не протянул ему руки на прощанье, но даже не прикоснулся ею и к своей форменной фуражке с кокардой на тулье и с зеленым бархатным околышем.

Через неделю после того, как Кашнев отказался от защиты Адриана Красовицкого, Савчук с видом человека, наперед знавшего, как может окончиться это дело для старика отца, сказал своему помощнику:

– Есть слух, что повесился этой ночью!

И Кашнев сразу понял, о ком говорит Иван Демидыч.

– Пил, наверно? – спросил Кашнев.

– Запьешь с таким сыночком! – сказал Савчук, блеснув карими с желтизной глазами, и перешел к делу, какое готовился вести вскоре в суде.

Но, придя домой и услышав теперь уж от жены, что в эту ночь повесился старик Красовицкий, Кашнев разволновался. Он сказал жене:

– Не виноват ли, нечаянно, конечно, и я отчасти в его смерти? Ведь мог бы я не так сразу и не так резко отказаться от дела его сына, но кто-то меня ожесточил как раз перед этим… А кто еще, как не пристав третьей части Дерябин. Это он мне наговорил всего и о сыне и об отце тоже… Не зазови меня тогда к себе Дерябин, я бы не был так откровенен со стариком, и, может быть, у него обошлось бы, а? Острый период его переживаний прошел бы, для этого времени было бы довольно: ведь когда-то еще начался бы судебный процесс?.. Старик искал у меня хоть какой-нибудь поддержки, а я, выходит, его безжалостно оттолкнул! Скверно вышло с моей стороны.

Неонила Лаврентьевна своими доводами не могла его успокоить даже и после похорон старика Красовицкого: он был возмущен тем, что следователь опечатал его квартиру, чтобы в ней произвести обыск.

А дней через десять после этих похорон Кашнев узнал, что в городе сделала остановку в своем путешествии в Петербург греческая королева с большою свитою.

О том, что она пожелала остановиться здесь с тем, чтобы подкрепиться обедом, заранее, конечно, был извещен губернатор, но всего только за четыре часа; обед же должен был быть сооружен не где-нибудь в ресторане, что особа царствующего в Греции дома могла бы счесть для себя унизительным, а только в губернаторском доме. И вот тут-то, когда и полицмейстер и сам губернатор оказались в большом затруднении, выручил их не кто иной, как новый пристав третьей части Дерябин.