Пристав Дерябин. Пушки выдвигают - Сергей Сергеев-Ценский

Проговорив это, Кашнев в упор посмотрел в выпуклые серые глаза Дерябина. Но Дерябин был устроен так, что смутить его ничем было нельзя, и в этом убедился Кашнев, когда сказал тот на низких нотах и далеко даже не в половину своего голоса:

– Вы ошибаетесь в этом: я отлично все понял и от-лич-но знал, что я такое делал… Я вас спасал, если хотите знать, и, увидя вас рядом с птицей-мымрой, очень был рад, что спас! Вот за это сейчас с вами и выпьем, за спасение раба божия Димитрия!

И он налил две рюмки водки и одну протянул Кашневу.

– В сущности я ведь не пью, – поморщился Кашнев.

– Но за спасение свое должны выпить! – требовательно сказал Дерябин.

– Не пойму, за какое такое спасение!

– Не понимаете? Неужели не понимаете? А во время революции вы где именно были и что делали?

– Где был тогда?.. Лежал в военном госпитале.

– Ранены были?

– Нет, не от раны лечился… От ревматизма ног… и от сильного нервного расстройства, – с усилием выговорил Кашнев: в последнем ему признаться не хотелось.

– Вот!.. Военный госпиталь!.. Не Военная академия, так военный госпиталь. Этим самым вы, значит, и спаслись!

– От чего же именно спасся? – все еще недоумевал Кашнев.

– От участия в революции, – объяснил ему Дерябин. – А то вас непременно бы втянули в это самое участие, это уж вы мне не говорите, что нет! И вас, как облупленного, насквозь тогда видел: втянули бы за милую душу, и вы бы попали как кур во щи! Вот что, милый вы мой, имейте в виду. А теперь, благодаря мне тогда, вы вот сидите у меня за столом, и служим мы с вами в одном ведомстве.

– Как это так «в одном ведомстве»? – почти возмутился Кашнев.

– В одном ведомстве, – факт, я вам говорю! – хладнокровно ответил Дерябин.

– Вы – в министерстве внутренних дел, а я – в министерстве юстиции, если уж причислять меня к какому-нибудь министерству, – разграничил было себя от него Кашнев, но Дерябин захохотал густо:

– А не один ли черт, скажите на милость! Пишется «Ливерпуль», читается «Манчестер», пишется «министерство юстиции», читается «министерство внутренних дел»!

– Гм… Вон вы какого мнения о министерстве юстиции! – не то чтобы удивился, а только сделал вид, что удивился, Кашнев и добавил: – А вы, стало быть, во время революции отличились?

Он попытался даже вложить в свой вопрос самую большую дозу язвительности, но Дерябин ответил не без достоинства:

– В моей части никаких выступлений против правительства не было!

Кашнев посмотрел на него внимательно и сказал:

– Этому поверить можно.

– И поверьте, – отозвался Дерябин, – и давайте еще по одной.

– Нет уж, меня увольте.

– Не зарекайтесь! Узнайте сначала, за что выпьем… За исполнение моей давнишней… как бы это сказать… только ни «мечты», ни «фантазии» сюда не подходит: – жениться на графине!

– Гм… Графини, конечно, всякие бывают, – криво усмехнувшись, заметил Кашнев. – Бывают молодые, красивые, богатые, а бывают ведь и так себе, ни то, ни се: и не молоды, и не красивы, и не богаты…

– Нет-нет! – удержал его за руку Дерябин. – От второго варианта меня избавьте, – только первый, как вы вполне точно указали: молода чтоб, красива чтоб, богата чтоб!

– И чтобы непременно графиня?

– На меньшем не помирюсь!

– И достигнете цели?

– И непременно достигну!

– Ну что ж… Желаю успеха!

– Вот! Желаете?.. Верно! За это и выпьем!

Кашнев невольно взялся за свою новую рюмку и чокнулся и, только выпив через силу и закусив сардинкой, спросил:

– Не понял я все-таки, почему же именно на графине?

– А почему бы графине не выйти за меня замуж, если в руках моих будет большая власть? – расстановисто спросил в свою очередь Дерябин. – Если она, допустим, лет уже тридцати – тридцати двух, притом же, скажем, вдова, и дела по имению у нее запущены, и нуждается она вообще в человеке, на которого могла бы опереться, – а на меня-то уж можно, я думаю, опереться! – то почему же нет?

– Все это я в состоянии понять: и вдову, и запущенное имение, и чтобы опереться, только вот «графиню» не совсем понимаю!

– Как же так этого не понять? Вот тебе раз!.. А потомство?.. По моей мужской линии – потомственные дворяне, а по женской, по ее линии, – графини… Что?

– А-а, – понятливо протянул Кашнев. – Значит, вы рассчитываете на большое потомство…

– Именно, да! В этом и есть весь смысл жены графини… Этим род мой будет введен в знать, а где знать, там власть!.. А где власть, там и все блага жизни!.. И если я говорю с вами об этом вот теперь, это потому, как объяснял уже, что город для меня новый, и вы оказались единственным здесь, – поймите, – единствен-ным, кто меня знает не со вчерашнего дня!..

– А что же, собственно, мог я о вас узнать тогда, девять лет назад, и за один только вечер?

– Узнали, что я шел, а теперь видите, что иду к своей цели!

От идущего к своей цели пристава Дерябина Кашнев ушел поздно, а, придя домой, этим поздним возвращением очень обеспокоил Неонилу Лаврентьевну.

Весь следующий день Кашнев как бы вел в себе самом упорную борьбу с нахлынувшим на него вновь, как девять лет назад, приставом Дерябиным. Но если тогда он был только ошеломлен им, то теперь к ошеломленности прибавилось еще что-то, похожее на испуг.

Он не хотел называть этого ощущения испугом: даже перед самим собой он пытался казаться и опытнее, и тверже, и дальновиднее, чем был; однако то, что открыто ему было так, походя, между прочим, этим глыбоподобным приставом, – не какая-то нелепая случайность.

Не слепая Судьба, – с завязанными глазами, как ее изображали художники, – а вот этот пристав с его подлыми бумажками, явился причиной его злоключений… И вот эта причина снова здесь, стоит рядом с ним и смотрит на него, хотя и лупоглазо, как бы близоруко с виду, но на самом деле придирчиво-зорко. И вновь, как и тогда, могут пойти от него, пристава Дерябина, бумажки о нем, Кашневе, и может вновь получить уничтожающий толчок кое-как налаженная, пусть и скромная во всех отношениях жизнь.

И мало того, что вновь сломает жизнь, но еще и скажет, что спасал тебя от каких-то величайших несчастий.

– Есть старый греческий миф о людоеде Минотавре, обитателе Лабиринта на острове Крите, – говорил за обедом жене своей Кашнев. – Вот будто у такого Минотавра я вчера и побывал в гостях. Я остался жив, но он дал мне понять, что съесть меня может, когда угодно, когда явится у него аппетит. И в это вполне можно поверить, так как это чудовище, Минотавр этот в полицейской шкуре, однажды чуть было не проглотило меня, а зубами своими измяло сильно: чувствую это на себе до сих пор…

Он смотрел на Неонилу Лаврентьевну, как на самого дорогого человека в мире, ее умные, светлые, спокойные глаза не променял бы он ни на какие глаза графинь, витавших в мечтах пристава Дерябина. Вот тянулся к ней, сидящий за столом, крохотный Федя, держа в пухлых ручонках пышный черный хвост, выдранный из нового коня гнедой масти, и говорил победоносным тоном:

– Мама! Смотри!

– Ах, озорник! Ну и озорник растет! – говорит Алевтина Петровна, внося с кухни сковороду с чем-то дымящимся, – не то сырниками, не то жареной печенкой. Она глядит на внука белыми глазами своими и притворно сердито и добродушно – любуясь, умея как-то делать это в одно и то же время.

Обыкновенная комната в самом скромном на вид с улицы одноэтажном доме, обыкновенный домашний обед, обыкновенный двухлетний ребенок, но это – все, что подарила ему, Кашневу, жизнь. Однако даже это может показаться совершенно незаслуженным Минотавру, стремящемуся к генеральству (хотя бы и в отставке), пишется им бумажка, и кто-то по этой бумажке за глаза начинает о нем «дело», как будто это он ударил по голове пожилую женщину и вырвал из ее рук ридикюль с двумя с половиной тысячами рублей.

– Как вы полагаете, Алевтина Петровна, можно за две с половиной тысячи немудреный домик построить? – обратился к теще Кашнев.

– Ну еще бы нельзя! – так вся и вскинулась седоволосая Алевтина Петровна.

– Может быть, даже и за две можно?

– Теперь так: если самому за всем глядеть, – за матерьялом, за рабочими, а подрядчик в это чтобы не мешался, то и за две люди себе строят!

И теща глядела на зятя такими загоревшимися, ожидающими глазами, что ему даже неловко было охлаждающе сказать ей:

– Это я так вообще спросил: в моей адвокатской практике всякое знание бывает полезно.

В пять часов закрылась контора, в которой работала бухгалтером Софа; чтобы не слишком беспокоить других в квартире, она с приходом надевала на свой костыль резиновый наконечник.

Кашнев представил, что вот и на нее, его свояченицу, без которой он не мог уже представить своей семьи, косвенно может обрушиться несчастье, благодаря заботе о нем неусыпного пристава третьей части, и остро заныла в нем большая жалость к этой изувеченной, но гордой девушке, похожей лицом на его жену, и он почувствовал к ней самую большую нежность, на какую только был способен.