Пристав Дерябин. Пушки выдвигают - Сергей Сергеев-Ценский

– Я только этого и хочу сам, сам! – даже обеими руками схватил его руку Красовицкий. – Я даже сам хотел вас просить об этом!.. Именно мы вдвоем, а не я один и не вы один! Непременно нам надо вдвоем!

Дня через два разрешение посетить задержанного за грабеж было им дано, и Кашнев увидел Адриана лицом к лицу.

Перед ним был рослый молодой арестант, глядевший на него намеренно прищуренными глазами. У него была белая, нисколько не загоревшая за лето кожа на щеках и лбу, пухлые губы с надменно-презрительной складкой.

Очень удивило Кашнева с первого же взгляда на него то, что он не казался подавленным тем, что с ним случилось, и это еще более укрепило в нем догадку старого Красовицкого, у которого теперь выступили на глаза слезы.

– Адриан, Адриан! Что ты сделал! Как мог ты это сделать, а? Ведь ты убил меня, убил!.. Убил!.. – бессвязно повторял отец.

– Ну вот еще пустяки какие: убил, – высокомерно отозвался на это сын.

– Я приглашен вашим родителем защищать вас на суде, – сказал ему Кашнев, но на это Адриан только протянул почти насмешливо:

– А-а!.. Защища-ать?.. Вот как!

Кашнев отнес и этот тон его к тому, что перед ним действительно молодой политический, считающий свой поступок хотя и не приведшим к удаче, но тем не менее героическим.

Поэтому он спросил его хотя и тихо, но внятно:

– Вы в какой партии состоите?

Действие этого вопроса было совершенно неожиданным для Кашнева: Адриан удивленно открыл глаза; они оказались у него серые, холодные и наглые.

– Пар-тии какой? Вот это та-ак!.. Это за-шит-ник!..

– Адриан! – выкрикнул отец. – Думай, что говоришь!

Тюремный надзиратель с окладистой бурой бородой и двое конвойных, бывшие тут же, оживленно переглянулись.

– Вам хочется знать, какой я партии? – обратился к Кашневу Адриан. – Я анархист-индивидуалист! Если, по-вашему, есть такая партия, то, значит, я к ней и принадлежу.

– Вы совершили грабеж в чью же пользу, хотел бы я знать?

– Странный вопрос! В свою собственную, конечно!

Говоря это, Адриан даже пожал плечами, не узкими для его лет.

– Значит, ты посягнул на чужую собственность, – повышенным тоном начал было отец, но сын перебил его хладнокровно:

– «Всякая собственность есть кража», – сказал Прудон.

– Что это, а? Что это? – уже к Кашневу обернулся старик.

– Не знаю, – пробормотал не менее его изумленный Кашнев.

А тюремный надзиратель, погладив бороду, предложил ему догадливо полушепотом:

– Может быть, желаете прекратить свидание?

– Д-да, мне, в сущности, больше не о чем говорить.

Но Адриан продолжал говорить теперь уже сам, притом поучающим тоном:

– Всякое богатство начинается с грабежа в том или ином виде. Ты напрасно горюешь, папа! Тюрьма для меня тот же технологический институт. Буду со временем отличным грабителем, хотя и без диплома инженера…

– Что ты говоришь! Опомнись! – закричал и замахал в его сторону Красовицкий.

Тут надзиратель, взглянув на Кашнева, дал знак конвойным, и они увели Адриана.

– Вот, вы слышали, – он привел изречение Прудона, – совершенно убитым голосом говорил Красовицкий Кашневу. – Это значит, что он читал всякие эти брошюрки. А партию свою выдавать, – ведь это у них не полагается делать, раз партия нелегальная.

Кашнев колебался, поддержать его или сказать, в чем он убедился. Поэтому проговорил неопределенно:

– Молодость!.. Она очень чутка ко всяким влияниям…

– А кроме того, – продолжал Красовицкий, когда они подходили к остановке трамвая, – он вполне естественно опасается, конечно, что за экспроприацию будут судить гораз-до строже, чем за обыкновенный грабеж… В этом вопросе двух мнений даже и быть не может.

Кашнев припомнил свой прямой вопрос, обращенный к Адриану, и ему стало неловко за свою опрометчивость. А старик продолжал:

– Мой сын, конечно, иначе говорил бы, если бы я пришел на свидание с ним один, а при вас… да ведь еще и надзиратель тут был… по своей обязанности, разумеется… В такой обстановке он просто фрондировал, мой сын… Он, – я понял его, – хотел меня успокоить, что переносит свое несчастье легко, так сказать… «Не горюй, папа!» – он так и сказал, – вы слышали?

– Д-да, эти слова я слышал… – стараясь понять старика, соглашался с ним Кашнев.

В трамвае они молчали, а когда вышли на своей остановке, им пришлось проходить мимо дома, занимаемого полицейским управлением третьей части города, и тут, на крыльце, Кашнев увидел, подходя, какую-то огромную фигуру полицейского чина, очень ему знакомую, но в то же время полузабытую. А Красовицкий, проходя, шепнул ему: «Этот самый пристав задержал Адриашу» – и подобострастно как-то приподнял фуражку. Пристав чуть кивнул ему больше бритым подбородком, чем головою, и они прошли, но Кашнев обернулся и увидел, что пристав очень внимательно глядит на него.

– Ну, знаете ли, я его где-то видел, этого пристава, только очень давно. Однако и тогда он тоже был пристав, а не кто другой… Вы говорили мне, что сюда переведен он, к вашему несчастью, недели две назад, – а как его фамилия?

– Дерябин, – поспешил ответить Красовицкий, и Кашнев вспомнил довольно отчетливо, как этот самый пристав Дерябин угощал его водкой, сардинами, еще какими-то консервами из мяса, гулкими раскатами своего голоса и избиением парней, певших на улице ночью украинские песни.

Вспомнив это, он обернулся снова, уже шагов за пятнадцать от крыльца, и увидел, что пристав так же, как и прежде, смотрел ему вслед.

– Что же это, – неужели он меня узнал, как я его? – спросил Красовицкого Кашнев. – Ведь прошло уже лет девять с тех пор… и я был тогда в офицерской форме, а не в штатском пальто и шляпе.

– Это мне, конечно, смотрит он вслед, – объяснил ему отец Адриана слишком пристальный и прилежный, долгий взгляд пристава Дерябина. И вдруг добавил: – Не подозревает ли он меня в соучастии с моим сыном, а?

– Ну что вы! В каком там соучастии!

– В политическом, конечно, – в каком же еще? От них всего можно ожидать, от этих блюстителей порядка! Вот в какое положение я поставлен!

Кашневу пришлось долго успокаивать старика, а про себя он думал, что от защиты его сына не зря отказался Савчук и что то же самое сделать необходимо и ему.

Он так и сказал своему принципалу, вернувшись от Красовицкого:

– Знаете ли, Иван Демидыч, от этого дела лучше всего отказаться.

– Вас никто и не принуждает за него браться, – глядя в сторону, отозвался на это Савчук. – Я вижу, что вам очень жаль старика, как отца неудачного сына, но-о! Закон есть закон, и открытый грабеж есть тяжкое преступление. И прежде чем решиться на такое преступление, этому реалисту надо справиться, какому наказанию он подвергается… Грабеж да еще и с покушением на убийство! Можно сказать, усвоил курс реального училища! Дело во всех отношениях тухлое!.. Я вам советовал с ним познакомиться, но не советую за него браться.

Прошло дня три.

Был теплый и тихий вечер, когда Кашневу пришлось проходить снова мимо управления третьей полицейской части.

Теперь никого не было видно на крыльце, но, пройдя уже это крыльцо, Кашнев услышал рокочущий голос:

– Пра-пор-щик Кашнев! Здравствуйте!

И увидел в открытом окне пристава Дерябина.

Остановясь и взявшись за шляпу, Кашнев спросил удивленно:

– Неужели вы даже и фамилию мою помните?

– О-бя-зан по-мнить! – раздельно проговорил Дерябин, добавив: – По долгу службы… – и протянул ему руку.

А когда Кашнев вложил свою руку в это мясистое теплое вместилище, они оба посмотрели пытливо друг другу в глаза. Наконец, Дерябин сказал:

– Если никуда не спешите, то… – и, не договорив, сделал пригласительный жест головою на бычьей шее.

– Никуда не спешу и зайти могу, – тут же отозвался на этот жест Кашнев, поняв это так, что Дерябин сам хочет поговорить с ним не о чем другом, как только о деле Красовицкого.

И вот во второй раз за свою жизнь сидел он хотя и в другом уже городе, но снова в квартире пристава Дерябина, сидел за столом, на котором пока ничего еще не стояло, кроме пепельницы в виде большой раковины причудливой формы, длинного чубука из матового янтаря и пачки папирос, разорванной небрежно.

– Вот где довелось нам встретиться через столько лет! – как будто даже и с радостными нотками в голосе заговорил Дерябин, будто знаком был с Кашневым когда-то очень коротко и близко, как будто это был, по крайней мере, его сослуживец по полку или по полицейской части. – Отлично вас помню я, да… Изменились вы, конечно, но-о… не так много, чтобы узнать было нельзя… А я?

– Вы?.. Вы стали старше на вид, – взвешивая слова, ответил Кашнев, – но даже, если бы не было на вас той же формы, я бы вас все равно сразу узнал.

– Были, – как мне слышать пришлось, – в Маньчжурии вы, а? – спросил Дерябин, сильно прищурясь.

– От кого вы могли это слышать? – насторожился Кашнев, но Дерябин только махнул в его сторону рукой, прибавив: