Бабушка - Божена Немцова

— Это русский царь Александр! — торопливо ответила княгиня; — ты его не могла знать.

— Как же мне его не знать, когда я стояла в двадцати шагах от него! Он был очень красив, но здесь он моложе, а я все-таки его узнала. Он да император Иосиф славные были люди.

Княгиня указала на противоположную стену, где висел поясной портрет в натуральную величину.

— Император Иосиф! — вскричала бабушка, всплеснув руками — точно живой!... Как вижу, они у вас здесь все собраны. Я не думала, что увижу сегодня императора Иосифа. Дай Бог ему царство небесное! Он был добрый человек, в особенности до бедных. Вот этот талер он дал мне собственноручно, — говорила бабушка, вытаскивая талер.

Княгине очень понравилось простодушие и меткие замечания старушки, и она пожелала, чтобы бабушка рассказала ей, где и как подарил ей император этот талер. Бабушка не заставила просить себя и тотчас рассказала княгине все слышанное нами уже на мельнице. Княгиня от души посмеялась.

Бабушка опять осмотрела комнату и заметила еще портрет короля Фридриха.

— Тут и прусский король! — вскричала она, — я этого государя хорошо знала. Мой покойный муж служил в прусском войске, и я провела пятнадцать лет в Силезии. Не один раз король вызывал Иржика из рядов и делал ему подарки. Он любил рослых, а мой Иржи был выше всех в полку, да притом и строен был как девушка. Не думала я, что увижу мужа в гробу: был человек крепкий как скала; он уже давно умер, а я еще живу, — проговорила старушка со вздохом, и слеза скатилась по ее морщинистой щеке.

— Твой муж пал в сражении? — спросила княгиня.

— Не в бою, но все-таки от ядра. Когда вспыхнула революция в Польше[66], то прусский король и русский император двинулись туда; наш полк тоже двинулся туда. Я пошла тоже и с детьми; тогда у меня их было двое, а третий родился уже в поле. Это была Иоганка, которая теперь в Вене; она и храбрая-то верно потому, что с самого рождения должна была ко всему привыкать, как солдат. Сраженье было несчастное: после первой же стычки Иржика принесли на носилках ко мне в лагерь. Пушечное ядро оторвало ему ногу. Сделали перевязку. Я за ним ходила сколько было сил. Когда он немножко поправился, его отправили назад в Нису. Я радовалась, надеясь, что он выздоровеет, что изуродованного его не станут держать, и мы будем тогда в состоянии вернуться в Чехию. Но надежда обманула меня. Вдруг Иржик стал хиреть и ни совет, ни лекарства не помогали: должен был умереть. Последний грош отдавала я за лекарства, и ничто не помогло. Я думала тогда, что сойду с ума, что сердце у меня разорвется от печали, но человек много может вынести, сударыня. Остались у меня три сиротки, денег ни талера; осталось только несколько тряпок. В том самом полку, где служил Иржик, был фельдфебелем[67] некто Леготский; он был лучшим другом моего мужа. Он то и принял во мне участие и достал мне станок со всеми принадлежностями, когда я ему сказала, что хочу работать одеяла. Да вознаградит его Бог за это! Пригодилось мне то, чему я научилась у покойницы свекрови. Товар мой хорошо расходился, и вскоре я заплатила долг Леготскому, да притом могла хорошо прокормить себя и детей. Я должна сказать, что в том городе были хорошие люди, но я все-таки очень скучала: с тех пор как не стало Иржика, я чувствовала какую-то пустоту и одиночество, словно груша в поле. Мне казалось, что дома мне было бы лучше, чем на чужой стороне, и я сказала об этом Леготскому. Но он меня отговаривал и уверял, что я получу какую-нибудь пенсию и что король позаботится о моих детях. Я благодарила за все, но осталась при своем мнении, воротиться лучше домой. Немало затруднял меня немецкий язык. Пока мы стояли в Кладске, так все было хорошо: там я была как дома, потому что там говорилось больше по-чешски, чем по-немецки, но в Нисе уже преобладал немецкий язык, а я никак не могла ему научиться. Только что я немножко устроилась, сделалось наводнение. Вода злая стихия: как разбурлится, так человек и на коне от нее не ускачет. Все это сделалось так скоро, что иные едва спасли свою жизнь. Я наскоро собрала все, что было получше, перекинула узелок на спину, взяла маленького ребенка на руки, старших двух за руки и побежала с ними в воде по щиколку. Леготский пришел к нам на помощь и вывел нас на более возвышенную местность, где нас приютили добрые люди.

Тотчас разнеслось по городу, что я лишилась почти всего, и добрые люди явились тотчас ко мне на помощь; да и генерал велел меня позвать и сказал мне, что я буду получать от щедрот короля ежегодно несколько талеров и постоянную работу, что мальчика отдадут в военное училище, а девочек можно поместить в женское заведение. Но это меня нисколько не обрадовало; я просила, чтобы мне лучше дали сколько-нибудь денег, если уж хотят оказать мне милость, что я бы тогда пошла домой в Чехию. Детей уже я от себя не отдам, хочу воспитать их в своей вере и при родном языке. Этого мне не хотели позволить и говорили, что если я тут не останусь, то не получу ничего. «Ничего, так ничего, ведь Бог не допустит меня умереть с голоду!» — подумала я и поблагодарила за все короля.

— Но я думаю, что там твои дети были бы лучше обеспечены, — заметила княгиня.

— Очень может быть, княгиня, но они бы отвыкли от меня. Кто бы их научил там любить свою родину и свой родной язык? Никто. Говорили бы чужим языком, научились бы чужим обычаям и тогда окончательно забыли бы о своем происхождении. Как бы я стала за это отвечать пред Господом Богом? Нет, нет! Кто произошел от чешской крови, тот должен остаться при чешском языке. Я потребовала отпуск, собрала свои оставшиеся тряпки, взяла детей и покинула город, где я прожила столько горьких и счастливых дней. Хозяйки наложили детям полные подолы печенья, а мне дали на дорогу несколько талеров. Да вознаградит их Бог на их детях за все добро, которое они мне сделали! Бедный Леготский проводил меня за целую милю и нес мою Иоганку. Он был недоволен тем, что я уходила: у нас он был как дома. Мы оба плакали при расставаньи. Пока он был в Нисе, он ходил читать «Отче наш» на могилу Иржика: они любили друг друга как родные братья. Он убит во время Французской войны. Дай Бог ему царство небесное!

— Как же ты добралась с детьми до Чехии? — спросила княгиня.

— Много испытала я дорогой, сударыня! Не знала дорог и поэтому много времени плутала напрасно. Ноги у всех у нас были в кровавых мозолях; дети, да и я сама, много раз плакали от голода, усталости и боли, когда долго не могли попасть, куда следовало. Благополучно добралась я с ними до Кладских гор, а тут я уже была все равно что дома. Я родом из Олешниц на Силезской границе; но вы все-таки не будете знать, где Олешницы. Когда я приближалась к дому, новое горе легло мне камнем на сердце. Пришло мне в голову, застану ли в живых моих родителей и как-то они меня примут. Отпустили меня с хорошим приданым, а я возвращаюсь почти с голыми руками, да еще веду с собой трех сироток. Что они мне скажут? Всю дорогу звучало это у меня в ушах. Боялась я также, не случилось ли грустной перемены в продолжение двух лет. Во все это время я о них ничего не слыхала.

— Отчего же вы никогда не писали, если не ты, так муж твой? — спросила с удивлением княгиня.

— У нас нет обыкновения писать письма. Мы вспоминаем друг друга, молимся один за другого, а при случае, когда попадется знакомый человек, посылаем известия о том, как живем. Ведь человек не знает, кому в руки попадет письмо и где оно очутится. Мой отец писал иногда письма солдатам из нашей деревни, стоявшим где-нибудь далеко за границей, когда родители хотели узнать, живы ли они, или послать им деньги. Но воротясь, солдаты всегда говорили, что ничего не получали. Так всегда бывает, сударыня, если письмо от простого человека: оно где-нибудь да засядет.

— Так не думай, старушка, — перебила ее княгиня: — каждое письмо, от кого бы оно ни было, должно попасть в руки только тому, кому оно адресовано. Никто посторонний не смеет задержать или вскрыть его, за это полагается большое наказание.

— Так и следует, и я вам верю, сударыня, но к чему это? Когда мы всегда охотнее доверяемся доброму человеку. На кусочке бумаги невозможно описать все подробно; человеку хочется спросить еще о том о сем, а некого; если же придет торговец или богомолец, так те уже все расскажут подробно, от слова до слова. Я бы таким образом много узнала о своих, но тогда было смутное время и мало людей приходило туда. Уже смеркалось, когда я дошла с детьми до деревни, было это летом, и я знала, что в это время ужинают. Шла я задами через сады, чтобы не встречаться с людьми. С нашего двора выбежали собаки и залаяли на нас. Я их позвала, а они еще сильнее стали лаять. Я залилась слезами: так мне это было горько. Я, дурочка, и не вспомнила, что уже пятнадцать лет, как я ушла из дому, и что это уже не те собаки, которых я, бывало, кормила. В саду было посажено много молодых деревьев, плетень исправлен, на житнице новая крыша, а грушка, под которой я сиживала с Иржиком, была обожжена молнией и у ней была срублена вершина. Только ближайшая хижинка нисколько не изменилась; она досталась моему покойному отцу от Новотной. Новотна была та, что делала одеяла, а мой покойник был сын ее. У хижины был маленький садик; покойница всегда имела в нем грядку петрушки, луку, какой-нибудь кусточек кудрявого бальзамину, шалфею и все, что требовалось в хозяйстве; она, как и я, любила коренья. Иржик сделал ей плетень вокруг садика. Плетень еще был цел, но садик порос травой; там было только немножко луку. Из конуры вылезла старая собака, полуслепая. «Косматка, узнала меня?» — закричала я ей, и она начала тереться около ног моих. Я думала, что у меня выскочит сердце от радости, когда это немое существо узнало меня и приветствовало. Бедняжки дети удивлялись тому, что я плачу; я им не сказала, что иду к их бабушке: думала, что если на меня там будут гневаться, то пусть дети не знают этого. Кашпар, старший, спрашивал меня: «О чем же ты плачешь, мама? Разве нас здесь не пустят ночевать? Сядь и отдохни, мы подождем, а потом я понесу твой узелок. Ведь мы не голодны!» Иоганка и Терезка тоже уверяли, что они не голодны; но я знаю, что они хотели есть, потому что несколько часов мы шли лесом и не встретили никакого жилья. «Нет дети, —говорю я, — здесь в этом доме родился ваш отец, а там возле родилась ваша мать, а вот здесь живут ваша бабушка и ваш дедушка. Поблагодарим Бога за то, что он нас благополучно довел сюда и попросим Его, чтобы нас здесь отечески приняли!» Прочитали мы «Отче наш», потом я направилась к дверям хижины. Отец с матерью жили в хижинке на покое, а хозяйством занимался брат; это уж было мне известно. На дверях был еще тот самый образок, который Иржик принес матери из Вамбериц. У меня точно спало что-то с сердца, когда я его увидела. «Ты меня проводил, ты меня и встречаешь», — подумала я и с полным доверием вошла в комнату. Отец, мать и старая Бетка сидели у стола и ели из одной миски похлебку — это была отличная анчка[68], как сейчас вижу. «Хвала Иисусу Христу?» — проговорила я. «Навеки!» — отвечали мне. «Попросила бы у вас ночлега с детьми, хозяюшка. Мы идем издалека, проголодались и устали», — говорю я, а голос у меня дрожит. Не узнали они меня: в комнате было темненько. «Отложите-ка свою ношу, да присядьте к столу», —говорил отец, откладывая ложки. «Бетка — приказывала мама, — поди-ка, свари еще немножко супу. А вы, матушка, сядьте пока, отрежьте себе хлеба, да и детям дайте. Потом мы вас уложим на чердаке. А откуда вы идете?» — «Из Силезии, из Нисы», — отвечала я. «Да там наша Мадлена!» — вскричал отец. «Не слыхали ли вы чего-нибудь о ней?» — спрашивала меня мама, приступив ко мне поближе. «Мадлена Новотна, муж ее солдат! Это наша дочка, и вот уже два года мы не слыхали, как она поживает. Я все вижу дурные сны: недавно мне снилось, что у меня выпал зуб, и мне было больно; у меня из головы не выходит дочка и ее дети; думаю: не сделалось ли чего с Иржиком, ведь теперь подряд всё баталии. Один Бог только знает, о чем беспокоятся эти люди». Я плакала, а дети, услышав слова бабушки, тянули меня за платье и спрашивали: «Мамочка, это бабушка и дедушка?» Едва они сказали это, как мать тотчас узнала меня и обняла, а отец взял на руки моих детей и тут уже мы рассказали друг другу все, что и как было.