Двух дорог пересеченье (СИ) - "Nastyad87"

Репнина подошла поближе. На одной картине она увидела море, освещаемое закатным солнышком, на другой была изображена старинная крепость из известнякового камня на фоне ветвей и гроздей светло-зеленого винограда, на третьей Наташа разглядела дам в платьях эпохи ампир, чьи лица прикрывали зонтики, прогуливающихся по цветущему летнему саду. А чуть поодаль, над камином, висел большой портрет Ивана Ивановича. Натали сделала несколько шагов и остановилась. На неё с портрета смотрели ласковые глаза барона, его рот был слегка изогнут в полуулыбке. Всё лицо этого человека светилось добротой, оно словно говорило: «Здравствуйте, душенька, как поживаете? У меня все хорошо. Я счастлив тем, что имею, а большего мне и не надо».

Старый барон Корф при жизни был очень дружен с дядей Наташи — Сергеем Степановичем Оболенским, директором Императорских театров в Петербурге. Их объединяло многое, но особенно любовь к искусству.

— Раньше у Ивана Ивановича был крепостной театр, — медленно проговорила Наташа, когда Варвара вновь появилась в гостиной с подносом в руках. Следом за ней несла самовар дворовая девушка, совсем ещё юная.

— Нет у нас теперь театра. Владимир его распустил, как только Аннушки не стало, — откликнулась Варя, ставя на стол две фарфоровые чашки, блюдо с пирожками и вазу с вареньем. — Давайте чай пить.

Наташа ещё раз заглянула в добрые глаза барона, а после подошла и присела на стул справа от места хозяина во главе стола. Варвара расположилась напротив. Княжна вдруг обратила внимание на тишину, царившую вокруг. И невольно вздохнула.

— Этот дом помнит и более радостные времена, — сказала она подавленно, глядя на Варю.

— Правду говорите, Наталья Александровна. Как покинула здешние края светлая душа нашей Аннушки, так и погрузилось всё в тоску-печаль.

Варвара, достав из кармана фартука платок, поведала Репниной о последних днях жизни Анны Платоновой, о её страшных муках во время родов и о том, как едва родившийся сын четы Корфов остался без матери. Наташа слушала, не перебивая. А когда повествование дошло до момента, где Владимир неожиданно встал во время поминок и поднялся наверх, оставив всех присутствующих в крайнем недоумении, ей открылась самая страшная тайна того вечера.

— Застрелиться он хотел, барышня. Так-то, — сказала Варя, беря свежий пирожок и, повертев его в руке, возвращая обратно на тарелку.

— Застрелиться? — руки Натали в миг похолодели. — Да возможно ли это? Неужели он вновь хотел совершить подобное?

— А вот как дело было. Слушайте, коли сомневаетесь в серьёзности его намерений. Когда Владимир Иванович, изрядно выпивши на поминках, поднялся наверх, мы, спустя совсем немного времени, услышали страшный грохот, словно дом сейчас обрушит свои стены. Он определённо доносился из половины, где жила Анна. Я, Михаил Александрович и Григорий, извинившись перед гостями, приехавшими почить память усопшей, бросились на второй этаж. Пока мы поднимались, до наших ушей продолжали долетать звуки бьющегося стекла, падающих предметов мебели и Бог знает чего ещё. Потом мы услышали крик Владимира, полный боли и отчаяния. У меня кровь застыла в жилах — до того страшно сделалось. Я всё шла по коридору и крестилась: только бы он до беды дело не довёл. Когда мы оказались перед дверью в комнаты Анны, ваш брат дёрнул ручку, а она не поддалась. Вдруг всё затихло. Я с ужасом подумала: «Это конец».

Варвара сделала паузу. Натали сидела, так и не притронувшись больше к чаю, с замиранием сердца ожидая дальнейшего рассказа.

— Как нам следовало поступить? Не могли же мы вернуться к гостям и сделать вид, что ничего не произошло? — вопрошала спустя немного времени Варя, стряхивая несуществующие крошки со скатерти. — Михаил Александрович и Григорий дружно навалились и вышибли дверь. Мы увидели настоящий погром: сломанную мебель, разбросанную по комнате, служившей Аннушке будуаром, уничтоженные фигурки амурчиков и древнегреческих дев, стоявшие до этого у покойной на столике для письма, скомканные и порванные нотные листы, сорванные с гардин портьеры, осколки разбитого стекла и фарфора, канделябры, навзничь опрокинутые на пол и дымившиеся от тлеющих свечей. Посреди этой кучи стоял Владимир, покачиваясь, глядя на нас мутным взглядом. В руке у него откуда не возьмись возник пистолет. Я, помнится, ахнула, и попыталась что-то сказать. А ваш брат, не мешкая, направился к своему старинному другу, да только через пару шагов вынужден был остановиться под дулом, направленным прямо на него. «Подите прочь. Оставьте меня», — сказал Владимир тихо и так зловеще, что я поняла: с ним сейчас бесполезно говорить. Мы трое попятились назад и закрыли за собой дверь. Михаил Александрович жестом предложил нам спуститься вниз. Я и Григорий пошли впереди, а ваш брат замыкал шествие. И вот наша компания уже ступила на лестницу, как вдруг князь Михаил резко развернулся и побежал назад. Я тогда вновь перепугалась в усмерть, но взяла себя в руки и припустила вдогонку вашему брату на пару с Гришей. Михаил Александрович распахнул дверь и с криком «Нет!» кинулся внутрь. А когда мы достигли, наконец, порога комнаты, то увидели князя, вырвавшего из рук Владимира пистолет и отбросившего его куда-то во тьму.

— Он хотел застрелиться, действительно хотел, — прошептала Наташа.

— Как сказал после Михаил Александрович, произошла осечка и пистолет не сработал. Видимо из-за того, что отсырел порох. Оно и неудивительно — пистолетами в этом доме давно никто не пользовался. Как свадьбу справили, так Владимир Иванович и забыл про них. Не любила Аннушка оружия.

— Самоубийство — смертный грех. И не в первый раз Бог отвёл Владимира от столь страшного поступка. Сперва Всевышний не дал совершить ему задуманное во время дуэли с цесаревичем, а потом, получается, после смерти любимой женщины, — вымолвила Наташа. — Но что было дальше? Вам удалось его успокоить?

— А дальше Владимир Иванович зарыдал, завыл, как раненый зверь, опустившись на пол и спрятав голову в ладони. Он был похож на ребёнка, на себя маленького. Точно также он рыдал, горько и отчаянно, когда не стало его матери. Князь сел рядом и обнял его за плечи, приказав нам с Гришей тихим и спокойным голосом вернуться к гостям и, извинившись вновь, попросить разъехаться по домам. Так мы и поступили. Елизавета Петровна в тот вечер здорово помогла мне — её господа-гости куда охотнее слушались, нежели меня. Она-то всех домой и спровадила, несмотря на протесты некоторых, особо настырных. Меж тем Михаилу Александровичу как-то удалось уговорить несчастного спуститься вниз и лечь в постель. Я принесла успокоительного отвару из трав. Ваш брат буквально силой заставил выпить питьё Владимира, отталкивающего руку князя и требовавшего водки или бренди. Спустя некоторое время он успокоился и заснул. Вот так и закончился день похорон Анны.

— Боже, Варя, трудно представить, что вам всем пришлось пережить. Больше Владимир не пытался наложить на себя руки?

— Нет. Насколько мне известно, на следующий день он дал слово вашему брату взяться за ум и жить ради сына. Михаил Александрович, уехавший с супругой на ночь к себе, с рассветом вновь переступил порог нашего дома и, залпом выпив чашку крепкого кофе, стал дожидаться, когда проснётся Володя. Я оставила князя в гостиной, а сама пошла на кухню заниматься завтраком для господ. А после обнаружила Михаила Александровича в разрушенной комнате Анны. Он стоял у окна, держа в руках маленький портрет покойной в разбитой раме. Видимо, тоже сильно переживал её уход, ведь любил же при жизни, пока о происхождении не узнал. Да и после, наверное, тоже не сразу из сердца выбросил. Первая любовь всю жизнь помнится, что бы там дальше не было по судьбе у человека.

Наташа, потрясённая и притихшая, обвела взглядом комнату и сделала глоток изрядно остывшего чая.

— С тех самых пор Владимир сделался таким, каким вы можете видеть его сейчас. Нелюдимым, холодным, словно примороженным зимней стужей. Он, кстати, как минуло сорок дней со дня смерти Аннушки, принёс мне вольную и сказал, что ежели пожелаю — могу уехать подальше от этих проклятых мест. Да только куда ж я денусь-то от него? Давно уже стал мне родным, люблю я его, как собственного сына. Здесь мой дом, здесь и путь свой кончу, когда придёт время.