Девятый Замок - Хаген Альварсон

Я глядел на родной дом, заросший сухой травой, на неубранные яблоки и хмель, на красно-коричневый ковер грязной гниющей листвы под деревьями, и хотел умереть. Я был уверен, что не выдержу. Мечтал вернуться сюда, стать вот здесь, вдохнуть этот воздух и сказать:

— Я пришёл домой… — и задрожать от сладостной горечи возвращения…

Но ведь так не бывает. Не бывает!..

Глаза мои смотрели на замшелые бревна и валуны на берегу реки, на облупленную вывеску "Под дубом", на лодочные сараи, на склады древесины, на ржавеющие петли дверей, на тёмные стекла окон, на своих… сограждан? — плащи и капюшоны, красные носы, стеклянные угрюмые глаза, хмурые кустистые брови, вонючие дымящие трубки в гнилозубых ртах. Ржавые сердца. Такие же ржавые, как и раньше. Я знал: я не скажу, что пришёл домой.

Не дело врать самому себе.

Не помню, сколько я вот так стоял и смотрел на дом, а они — на меня. Долго, наверно. Потом я обернулся. Обвёл их взглядом. Однако, приличная толпа. Как же, поглазеть на мертвеца. К тому же, того, кто побил братьев Вилисонов. Они прятали глаза. Прятали свои мутные гляделки, затянутые рыбьим пузырём. Куда там — стекло… Стыдились? Боялись? Мне всё равно.

— А что это вы глазки опускаете, добрые норинги? Что, меня стыдитесь? Я недостаточно хорош для вашего славного города? — солёная обида саднила разорванное горло, как кровь. — Чего вы хотите? У вас нет нынче дел? Любопытно вам, где я ходил и что видел?! Хохохохо, знайте же, что пути эти не для вас, ибо водяной клоп не пройдёт дорогой китов! Никогда не видеть вам и сотой доли увиденного мною в походе героев! И хорошо, ибо никто из вас не выдержит свистящего горного ветра, зова моря и гнева драконов! Желаете золота!? Берите же, берите, ибо викингу не жалко награбленного добра! Подавитесь, сучьи выродки! Давитесь! Забирайте! Всё берите! Всё! ВСЁОООО!!!

Мои руки бросали в небо горсти монет из Девятого Замка, и они падали в грязь, точно дубовые листья. Ветер встряхнул ветви Старого Балина, срывая последние клочки бронзы, а вверху, в хрустальной вышине, кричали журавли, невыносимо остро и больно пронзая тоскливым курлыканьем моё сердце.

И моё сердце горело самым чистым огнём.

— Серые журавли, — прошептал я. — Поздно же вы собрались в путь, журавли… Прощайте до весны.

Я шёл домой — и я пришёл домой.

Жаль только — не к себе.

Однако же, не предается грустным думам тот, кто брал золото в Девятом Замке. В усадьбе творился такой беспорядок, что была б жива моя матушка, меньше бы ей это понравилось, чем стоит ожидать. Так что я едва не с порога засучил рукава и принялся за уборку.

Спрашивают, почему среди Двергар почти нет самоубийц?

Нетрудно сказать. Мы работаем от зари до зари. Не покладая рук (и иногда не моя ног).

И всем того желаем.

Перед тем, как рухнуть в забытье, я успел подумать: а хорошо, что Митрун ещё не…

— …вернулась! Наконец-то! Я соскучился, будто разлука длилась тысячу лет!

Мы закружились по прихожей, а потом свалились на топчан.

Она посмотрела на меня, улыбаясь и недоумевая.

— Что случилось? У тебя блестят глаза, и ты…

Она осеклась, будто боялась слов. Я ждал, затаив дыхание. Наконец Митрун переборола себя:

— Ты улыбаешься!!! Снорри, муж мой, ты улыбаешься!

— Я скучал по тебе, прекрасная моя госпожа, светлое солнце чертогов. Баня истоплена, а на столе тебя ждут овсянка с сыром и булки с маслом.

Она покачала головой, устало улыбаясь:

— Ты невыносим, Снорри Турлогсон. Я уже не знаю, чего от тебя ожидать…

— Снорри, надо поговорить.

Строгий голос. Ледок в глазах. Любопытно, что я сделал не так? Овсянку недосолил?..

— Я говорила с соседями… Зачем ты побил Вилисонов?

— Нет мне проку перед тобой отвечать за полудурков, сыновей Вили. Чего они тебя заботят?

— Не они… Ты уезжал. Что это за осёл в сарае?

— В сарае? Да небось Кари Карсон снова напился и забрел не туда… А, ты имеешь в виду Харальда Серую Шкуру? Это славный герой. Гроза волков. А что?

— Ничего. Как поживает Эльри?

Ага. Вот оно что. Ну, сейчас начнётся…

— Никак. Лучше быть живым, чем мёртвым. Он не вернулся с нами.

— Не вернулся… Куда ты ездил?! Откуда у тебя золото?! СТОЛЬКО?! Не говори, мол, на торги! Тебе нипочём бы не украсть столько, чтобы так торговать! Этот бродяга втянул тебя в викингский поход? И вы там, значит, всех убивали, грабили и насиловали? Как ты мог, Снорри, как ты мог! Это же разбойники! А если бы тебя убили! Снорри…

Меня убили, Митрун. Я ничего тебе не скажу, угадай сама, почему свет меркнет в моих глазах, почему я бледен, как конь смерти, почему я падаю… падаю… падаю в туман. Почему дыхание моё пресекается, и сердце больше не хочет ни с кем биться.

— На помощь! Кто-нибудь! Снорри! Снорри, милый! Да что ж такое… Снорри, прости!

— Уффф… тихо, Митрун, солнце моего дома. Тихо. Всё прошло. Не надо никого звать. Лучше набери воды, поставь чайник. Мне вот мятного чаю захотелось. Не дело тебе плохо говорить об Эльри. Я любил его. А Девятый Замок его проглотил.

Мы пили мятный чай. Я рассказывал Сагу Странников.

Выслушав, Митрун заплакала, а потом поцеловала меня. И больше мы никогда не говорили о том. Нет, иногда шутили, ибо вспоминать Девятый Замок без смеха — это мог только один из нас, Корд'аэн О'Флиннах. Это при том, что я опустил многие сочные подробности. О своих видениях (а только ли видениях?) в залах я рассказал без утайки, однако о том, для чего собрал нас чародей, о Море Мёртвых и отвратном побоище, где все погибли, о драконах-убийцах и тенях богов, о картинах, написанных соком сердца и последним вздохом, о Золочёных Палатах и о страшном Повелителе Воронов, о том, как мы сходили с ума…

Верно, Митрун не много потеряет, коль узнает не всё.

В конце она задала один-единственный вопрос:

— Надеюсь, в порыве безумной щедрости ты не разбросал ВСЕ деньги?

— Нет, конечно. Ведь я женат. Послушай, а давай переедем к твоим родичам, в Аскенхольм!

— Ты… ты правда хочешь? — она улыбалась, верно, не могла поверить.

Я молча кивнул. И поцеловал её.

Слава богам — она ничего не стала спрашивать.

— Стало быть, весной и переедем. Сейчас холод, слякоть, а со дня на день Андара покроется льдом. Лучше переждать эту зиму тут.

А потом — какая радость! — я простудился. Не просто простудился — я слёг с жаром и ознобом. По ночам я задыхался, кашляя кровью, рвал горло в мучительном кашле, а нос мой словно зачопили умелые столяры — не продохнуть. Хоть жопой дыши. От еды меня воротило, из глаз текли слёзы, голова гудела бубном, молоты грохотали в голове, и Митрун, моей бедной Митрун, приходилось выносить из-под меня судно — я не мог встать и опорожниться… Я перестал различать звуки, запахи, день и ночь, и был уверен, что весны мне не видать, как своего затылка.