Крушение империи - Михаил Козаков

И, заключая мир между собой и договор против революции, обе стороны торопливо и услужливо поменялись ролями: представители меньшевистского Совета написали текст, провозглашавший власть Временного правительства, а Милюков без труда для себя составил декларацию меньшевистского Совета, с которой уступчиво согласились его лидеры.

— А если правительства не будет, — напоследок холодно угрожал Милюков, — то… вы сами понимаете…

— Он прав, — шепнул Лев Павлович соседу. — Разве можно без него?

…Эта же мысль мелькнула у Карабаева и в тот момент, когда автомобиль остановился у подъезда на Миллионной 12.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Отречение Михаила

Лев Павлович поднялся наверх. На площадке, у входа в квартиру князя Путятина, стоял караул Преображенского полка, составленный из младших офицеров. Один из них осведомился у Льва Павловича, как следует доложить о нем, и через минуту молодой, высокий и плотный блондин в форме земгусара, оказавшийся личным секретарем великого князя Михаила, ввел Карабаева в гостиную.

Здесь уже собрались и разместились почти все новые министры и члены думского комитета во главе с Родзянко. В центре большого полукруга сидел в старинном кресле красного дерева великий князь.

Лев Павлович никогда его раньше не видел, но по портретам сразу же признал в нем царева брата. Михаил был моложав, длиннолиц, редковолосая голова коротко острижена, на губе — узенькая полоска темно-русых усиков, ровненько подбритых снизу на английский манер.

Он с любопытством взглянул на нового человека — Льва Павловича, представленного ему сидевшим рядом Родзянко, жестом пригласил Карабаева занять место, и Лев Павлович занял его вблизи Керенского и какого-то незнакомого молодого человека — с розовыми бритыми щеками, безукоризненно одетого, с большими и красивыми, как у насторожившейся лошади, влажными карими глазами, весьма приветливо посмотревшими на вновь прибывшего.

«Неужели Терещенко? — подумал о нем Лев Павлович. — Действительно симпатичен как будто». Но, не желая обнаружить истинного впечатления от первой встречи со своим счастливым «конкурентом», с напускным безразличием и, пожалуй, со строгостью во взгляде сел с ним рядом, не обращая уже внимания на своего соседа.

Другой сосед, Керенский, порывисто наклонился к Льву Павловичу и шепотом, скороговоркой спросил его:

— Вы за или против?

— То есть? — озабоченно посмотрел на него Карабаев.

— Брать ему престол или нет? Об этом идет тут речь… За окнами этого дома нас ждет история!

За окнами струился морозный солнечный полдень, в природе была сладостная тишина делительного покоя, сдержанность и безмятежность — вот что было за окном, а этот порывистый, с желтыми, конвульсивно вздрагивающими щеками Керенский беспокойно ворочается в кресле и шипит в ухо Льву Павловичу о всяких страхах и ужасах, которые могут случиться вот сейчас, здесь, если революционная толпа, что где-то бродит за окнами, ворвется сюда и узнает, что в тиши путятинской гостиной всходит на престол новый Романов.

Керенский шепотом повторял Льву Павловичу свою речь, которую, оказывается, только что, до прихода Карабаева, произносил вслух.

— Вы, кажется, Михаил Владимирович, хотели сказать? — великий князь дружелюбно повернул голову к Родзянко.

— Господа… — не вставая со своего места, еле умещаясь в кресле, загудел Родзянко. — Сегодня я прорезал в автомобиле весь Петроград, я видел столицу. Она испакощена! Стотысячный гарнизон — на площадях. Солдаты с винтовками, но без офицеров шляются по улицам беспорядочными толпами. Это, господа, штыковая стихия — распоясавшаяся, безудержная… вот что натворил Совет рабочих! О том, что могут сделать сейчас опьяневшие от революции солдатские толпы, говорил здесь член Государственной думы Александр Федорович Керенский, — он же министр юстиции теперь… Ему, впрочем, и карты в руки… Если, ваше высочество, взойдете сейчас на пошатнувшийся престол ваших предков, — кто вам гарантирует прочность его? Вы процарствуете несколько часов… у нас нет — вооруженных сил вас защищать! Надо выждать некоторое время, господа… Выждать, я рекомендую. А там всяко может случиться. Может быть, из провинции придут верные Государственной думе войска… им нужен будет вождь, и они вспомнят, конечно, о вас, ваше высочество, мы приложим силы… Я рекомендую так. К тому же ваш отрекшийся брат меняет свои решения, как загнанных в мыло лошадей! Вот видите, как выходит…

Он сделал паузу, и все насторожились.

Родзянко продолжал:

— Сегодня на рассвете меня вызвал к прямому проводу из Пскова Рузский. Он сообщил мне, что ваш отрекшийся брат выехал ночью в Ставку и оставил новый текст отречения, повелев задержать тот, что вчера прибыл от Рузского по телеграфу. Дела твои, господи!.. Он, оказывается, решил отречься в пользу Алексея, но генерал Рузский спрятал это повеление в карман. И хорошо сделал, господа!

Родзянковская новость ошеломила всех: значит — Николай, еще на что-то надеется сейчас, и не только отцовские чувства заставили его вчера отрекаться в пользу Михаила?.. Это одна опасность. А другая заключалась в том, о чем уже говорили все: опьяненный революцией Петроград, его рабочие и солдаты могли теперь растерзать всех, пытавшихся найти конституционное разрешение вопроса о русском троне.

На несколько минут совещание потеряло свою чинную, строгую форму, и в путятинской гостиной стало шумно от беспорядочно столкнувшихся голосов.

— С ума можно сойти, господа!

— Скажите… есть ли какие-нибудь части, на которые можно доложиться?

— Да что вы!

— Гвардейский экипаж, кексгольмцы, преображенцы?..

— Важно противопоставить сброду организованные войска!

— Сегодня должен вернуться Гучков, — он сумеет…

— Да его, между нами говоря, терпеть не могут в армии.

— Да что вы говорите? Зачем же его военным министром?..

— С ума можно сойти, господа! Надо, чтобы Павел Николаевич…

Но Павел Николаевич Милюков уже встал с дивана, на котором все время, сжавшись, как дремлющий путник в вагоне, сидел молча и, бесцеремонно расталкивая растерянных министров, приблизился к застывшему в кресле Михаилу.

— Вы, кажется, хотели сказать? — все той же фразой пригласил его высказаться великий князь, и все сразу затихли.

Милюков попал в струившуюся сквозь оконное стекло золотисто-пыльную полосу солнца, — она чуть-чуть подрумянила его поблекшее за эти дни, сизое, похудевшее лицо, на котором даже знаменитые, всегда безупречно холеные усы потеряли свою образцовую форму.

Он заговорил, и все с удивлением услышали чужой — осевший, прерывистый, сиплый — голос каркающего человека:

— Если вы откажетесь, ваше высочество, будет гибель… Потому что Россия… Россия теряет… свою ось!.. Монарх — это ось… единственная ось страны… Русская масса… вокруг чего… вокруг чего она соберется?.. Я провозгласил вас… вчера провозгласил в Екатерининском зале… русским конституционным государем. То есть не вас… цесаревича, а вас — регентом… Но теперь… теперь вы монарх… Если вы откажетесь… хаос… кровавое месиво… да! Монарх — единственное, что все знают… единственное общее в народе… единственное понятие о власти… Без этого… не будет государства российского… России не будет… ничего не будет…

Он говорил долго, он угрожал уходом из правительства, если его не послушают.

В дверях, не желая прерывать его речь, стояли только что прибывшие из Пскова Шульгин и Гучков. Их заметили все, их так ждали здесь, но никто не смел отвлечься хоть на минуту от того, кто держал всех их в повиновении все эти дни. Не смели чем-либо обидеть: боялись остаться без него.

Милюков откаркал свою речь, и все были довольны, что не случилось никакой продолжительной паузы, что не потребовалось встретиться с ним взглядом, в котором он прочел бы ответ себе: ответ сомнения, — потому что отделился от дверей бледный, со вздрагивающими ноздрями Шульгин и, низко, «по-боярски», поклонившись великому князю, привставшему к нему навстречу, стремительно и горячо заговорил:

— Я все слышал, ваше высочество… я скажу теперь!.. Мы с Александром Ивановичем — свидетели последнего трагического поступка государя. Мы монархисты, которым было поручено спасать монархию. Мы привезли ее вам, ваше высочество, и вы можете ею распорядиться. Но, верьте, я расскажу вам все потом… верьте мне, ваше высочество: да хранит вас бог согласиться на престол! Знайте, принять сейчас престол — это значит: на коня! на площадь! Всем должно быть понятно, о чем я говорю. Почти сто лет назад был Николай и его брат Михаил… как сейчас. Бунт декабристов… Что сделал Николай? Николай сказал: я или мертв, или император! Он вскочил на коня, бросился на площадь и раздавил бунтовщиков… Что сделал Михаил? Он последовал за старшим братом. Увы, теперь вы тоже должны последовать за старшим братом! У нас нет картечи, у нас нет войск, и у нас не декабристы теперь, а февралисты… миллионы черни, которая разнесет в щепы какой угодно трон!