Крушение империи - Михаил Козаков

Это было вчера. А сегодня все люди генерала Иванова разбежались.

Маленькие, очень глубоко посаженные глаза Рузского выражали только сильную усталость и ничего больше.

— Ваше величество! Считаю своим долгом солдата сказать: теперь надо думать…

— Это ужасно, ужасно… — перебил его царь.

На минуту он закрыл рукою глаза и опустил голову.

— А ваша Дума… неужели ваша Дума?..

Не понять было, о чем он хотел спросить.

Надо было как-то ответить, в чем-то оправдаться всем им, патриотам русского трона, — и Шульгин, сидевший напротив царя, перегнулся к нему и заговорил своим актерски-наигранным, «задушевным», тихим голосом:

— Ваше величество, простите меня, если я осмелюсь сказать по-простому, что мы здесь… все люди свои… Происходит какой-то кошмар. В Петрограде, в Думе — кошмар! Все смешалось в доме Облонских, как писал Толстой… Все перемешалось в каком-то водовороте… Депутации каких-то полков…

— Неужели и преображенцы? — вспомнил о них царь.

— Увы, и преображенцы, и павловцы, и волынцы… Беспрерывный звон телефонов… бесконечные вопросы, бесконечное недоумение: «Что делать?» Мы посылали членов Думы в разные места — успокоить, остановить грозную, свирепую стихию… В один из полков, например, послали нашего, националиста. Он вернулся. — Ну, что? — Да ничего, хорошо. Я им сказал — кричат «ура». Сказал, что без офицеров ничего не будет, что родина в опасности. Обещали, что все будет хорошо, они верят Государственной думе. — Ну, слава богу… И вдруг зазвонил телефон. — Как?! Да ведь только что у вас были… Опять волнуются? Кого? Кого-нибудь полевее. Хорошо. Сейчас пришлем. — Посылаем Милюкова. Он вернулся через час. Очень довольный: — Мне кажется, что с ними говорили не на тех струнах… Я говорил в казарме с какого-то эшафота. Был весь полк. И из других частей. Ну, настроение очень хорошее. Меня вынесли на руках. Но через некоторое время телефон снова зазвонил и отчаянно. — Как, опять? Такой-то полк? А Милюков?.. Да ведь они его на руках вынесли?.. Еще левей? Ну, хорошо. Мы пошлем трудовика… И вдруг под боком — этот совет собачьих депутатов… горбоносые обезьяны! Непрерывно повышающаяся температура враждебности революционной мешанины, залепившей Думу… Родзянко хотел ехать к вам, государь, но они, горбоносые, пригрозили ему насилием. Кошмар, кошмар, которого еще не видела русская жизнь… Жалобные лица арестованных — министров, чиновников, генералов… Хвосты городовых, ищущих приюта и милости в Таврическом дворце. Паника среди офицерства. Все это переплелось в нечто, чему нельзя дать названия. В конце концов, что мы могли сделать?.. Представьте себе, что человека опускают в густую-густую, липкую, противную мешанину. Она обессиливает каждое его движение… Все наши усилия были бесполезны. Это были движения человека, погибающего в трясине…

— Кто такой поручик Греков? — неожиданным, непонятным вопросом прервал его Николай Второй: очевидно, злополучный неизвестный офицер, преградивший путь в столицу, запомнился больше всего и вызывал нескрываемую ненависть.

И так же неожиданно, как спросил, не получив ответа, о поручике Грекове, — так же неожиданно поднялся со своего места:

— Я пойду к себе… Значит, господа, — Михаил…

Таково было решение. И оставшиеся в вагоне, не смея уже возражать, обменивались только впечатлениями.

— Михаил может присягнуть, а малолетний Алексей — нет…

— Отречение в пользу Михаила Александровича не соответствует закону о престолонаследии…

— Но нельзя не видеть, что этот выход имеет при данных обстоятельствах серьезные удобства…

Царь забыл на столике свои сигаретки.

— Курите, — предложил остальным черноволосый генерал Данилов, и несколько английских сигареток быстро пошли по рукам, но Шульгин тотчас же положил свою обратно.

— Это ужасно… — тихо, но так, чтоб казаться гневным, сказал он. — Господа, мы держим себя как слуги в доме покойника.

Генерал Данилов холодно, снисходительно усмехнулся и спокойно вынул свой янтарный мундштук.

— Я военный и морской министр Временного правительства, — в глубине вагона сообщил Рузскому Гучков.

Командующий фронтом одобрительно кивал сивой маленькой головой, придерживая рукой свои простенькие, «учительские» очки.

— Приношу пожелания вашему превосходительству, рад буду вступить в служебные отношения. Самое ужасное — это кутерьма, — глухо сказал командующий, махнув в сторону двери рукой.

Граф Фредерикс сильно огорчился, узнав, что его дом в Петрограде подожжен толпой. Он медленно ходил теперь, опираясь на палку, по вагону, молчаливо останавливаясь то в одном, то в другом месте. Вялым, бессмысленным взглядом он следил за присутствующими.

Гучкова он спросил:

— Скажите мне: кто из вас Гучков, а кто господин Шульгин?

Генерал Данилов за его спиной корчил презрительную веселую гримасу.

Было без двадцати минут двенадцать ночи, когда снова вошел царь. В руках он держал листки небольшого формата.

Он протянул Гучкову бумагу:

— Посмотрите. Вот текст…

Он был написан на пишущей машинке. Три четвертушки очень плотного синего телеграфного бланка.

«В дни великой борьбы с внешним врагом… господу богу угодно было ниспослать России новое тяжкое испытание. Начавшиеся внутренние народные волнения грозят бедственно отразиться на дальнейшем ведении упорной войны… В эти решительные дни в жизни России почли мы долгом совести…»

Гучков вполголоса — раздельно каждое слово — читал текст отречения.

Второй бланк лежал «вверх ногами», и покуда он его клал правильно, наступила пауза в несколько секунд, — и тогда вдруг раздался старчески-болезненный голос министра двора:

— Не слышу… не понял. Чем ваше величество жалуете господина Гучкова? И за что, ваше величество?..

Была без двенадцати минут полночь 2 марта, когда царский карандаш подписал акт об отречении.

И тут же два русских генерала и двое думских депутатов молитвенно осенили себя крестным знамением.

Курил молчаливо полковник русской службы Николай Романов.

Мешком неподвижных костей лежал в кресле, вытянув длинные худые ноги, сановник трех императоров России, престарелый граф Фредерикс.

— Еще не все, — взяв телеграфные бланки, загадочно сказал тогда депутат Шульгин.

Его презрительно оттопыренная обычно верхняя губа, чуть оголенная посерединке под длинными и прямыми холеными усами, была нервно схвачена теперь белыми, мелкими, кошачьими зубами.

— Ваше величество? — сверкая зубами, разжал он рот. — Вы изволили сказать, что пришли к мысли об отречении в пользу великого князя сегодня в три часа дня… Было бы желательно поэтому, чтобы именно это время было обозначено здесь… до нашего приезда сюда.

И все поняли его: он не хотел, чтобы кто-нибудь когда-нибудь мог сказать, что русский монарх, отрекаясь, поступил недобровольно. Что он подчинился бунтующей «черни» и что в насилии над ним хоть как-нибудь мог принять участие «русский человек» и монархист Шульгин!

— Спасибо! — пожал ему руку Романов и поступил по его совету.

— Государь, сегодня, слава богу, второе, а не первое марта! — воскликнул Шульгин и торжественно протянул вперед дрожащие руки.

Ему самому казалось потом, что это восклицание — только и было то единственно «историческое», что блеснуло в серый, чересчур простой вечер смерти русского трона.

Но, видно было, Николай не сразу понял: в тот момент он забыл, что первого марта революционеры казнили его деда!

Но, сообразив, снова сказал:

— Спасибо… да.

И, попрощавшись, торопливо ушел к себе.

— Как эскадрон сдал!.. — спустя минуту вздохнул генерал Данилов. И по тону его не понять было: одобряет он или порицает поведение императора.

По дороге в Могилев, со станции Сиротино свергнутый монарх телеграфировал в Петроград: «Его императорскому величеству Михаилу. События последних дней вынудили меня решиться бесповоротно на этот крайний шаг. Прости меня, если огорчил тебя и что не успел предупредить. Останусь навсегда верным и преданным братом. Ник».

ГЛАВА ВТОРАЯ

Министры новые и старые

В эти мартовские дни Лев Павлович Карабаев, трое суток не ночевавший в своей квартире, заехал на десять минут домой.

— Соня… чистую манишку… воду для бритья… еду на историческое дело. Я министр, Соня! — еще в прихожей, задыхаясь от усталости, возбуждения, торопливости и радости, выкрикнул он.

— Боже мой… Левушка! — бросилась Софья Даниловна к нему на грудь и, обнимая, несколько раз перекрестила его голову. — Боже мой… дай-ка я на тебя погляжу… снимай, снимай шубу!

Но он, не дожидаясь, как обычно, ее помощи, швырнул шубу куда-то в сторону — на руки подоспевшей из кухни прислуги.