Крушение империи - Михаил Козаков

Сергея Леонидовича так и подмывало дать ему оплеуху, но он укротил себя и спокойно сказал:

— Вот опять ведь пугаете, господин генерал-охранник? Ай-ай-ай, плохо, значит, ваше дело. Кто пугает — тот сам боится. Только… разве можно испугать русский рабочий класс — нас, большевиков?.. А ведь лжете вы, лжете нагло насчет Громова! — вырвалось вдруг. — Он на свободе… теперь я знаю!..

Он встал с кресла.

— Зовите конвоиров, мне уж пора домой… в предварилку. Выслушайте, что вам я скажу. Россия уже держит в руках красное знамя революции! Понятно вам? Не флажок уж теперь, а большое, отовсюду видное знамя! А впрочем, о чем же мне с вами разговаривать? Ей-ей, не о чем! — махнул рукой Ваулин и отошел к окну, покуда генерал-майор Глобусов вызывал звонком своего долгоухого секретаря.

Этот разговор происходил всего лишь десять дней назад, и, сказать по совести, Сергей Леонидович мог ждать тогда плохого конца и для самого себя и для своих товарищей по организации. Но жизнь за стенами тюрьмы шла стремительней, чем здесь о ней думалось.

Известие о забастовке в городе, о том, что конвоиры вчера почему-то струсили, хмурый и рассеянный вид надзирателей, редко подходивших сегодня к «глазку», — все это служило новой, волнующей темой разговора до самого вечера, а ночью обоих заключенных одолела бессонница, от которой трудно уже было избавиться.

Раннее темное утро 27-го числа встретили с воспаленными, красными глазами. Жесткие, колючие брови Токарева, казалось, еще больше выросли: так осунулось и похудело за эту ночь его небритое лицо.

— Бастуют… это хорошо. Когда началось это только и как пойдет? — возобновил Ваулин вчерашний разговор. — Я всю ночь думал о том… понимаете?

— Солдат бы втянуть в это дело… я тоже всю ночь соображал про то, — отвечал Токарев, делая по камере привычных десять шагов. — Планы строил: как и что.

— Я тоже, — сознался Сергей Леонидович. — В уме листовок двадцать написал! — улыбнулся он. — Размечтался, понимаете.

— Постучать бы в первый, — а? — сказал Токарев. — Попробовать?

Но по трубе из первого этажа сообщили мало утешительного: только что бендеровского соседа увели в суд, — надежды на беспорядки в городе, надежды, которыми жили весь вчерашний день, не оправдались.

Потекли медлительно тюремные часы. Щелканье открываемых дверных форточек по всему коридору, — принесли, наконец, обед. Хлеба нищенски мало.

Прошел еще час. И вдруг…

Вдруг с улицы, как будто прободав толстые тюремные стены вдавливаясь в окна, донесся неясный гул и крики.

— Что это? Откуда?

Оба — Ваулин и Токарев — бросились к окну.

— А ну, давайте!

Пригнувшись, солдат подставил свою спину и плечи, Ваулин вскочил на них, дотянулся рукой до высоко вырезанной в окне форточки, открыл ее, и в камеру ворвался хаос шумных, беспорядочных звуков: гул людских голосов, короткое, одинокое потрескивание револьверных и винтовочных выстрелов, ржание лошади, топот бегущей толпы.

И, вырываясь из всего этого хаоса, взлетая, как ракета, несся в камеру горячий, не остывавший в пути крик:

— Уррра!.. Да здравствует свобода!.. Уррра!..

— Что это?.. Неужто… неужто… неужто в самом деле, наконец?! А может, провокация, обман? Слезайте… давайте я!

Теперь встал подпоркой Сергей Леонидович, а Токарев вскочил ему на плечи и ухватился за решетку.

Скороговоркой, но только на несколько секунд, застрекотал где-то на улице в отдалении пулемет. Но шум ревущей толпы был все ближе и ближе.

— Сволочи!.. Демонстрацию расстреливают…

— Ведь в городе забастовка, Токарев! Слезайте, слезайте… теперь я, Токарев!

Они несколько раз поочередно вскакивали друг другу на плечи, подставляя разгоряченные головы холодному, свежему ветру, хлынувшему в камеру.

Шум, крики «ура», перебиваемые беспорядочными одинокими выстрелами, все плотней и плотней наседали на тюрьму.

— Слышите, Токарев?

— Как не слышать?!

— Рабочие пришли в исступление… штурмуют нас… бьют тюрьму!

— А пулемет?

— Он замолчал.

— А вот опять!.. Эх!.. Провокация… подпустили нарочно к тюрьме… сейчас начнется расстрел… У-у, сволочи!

И вдруг в этот момент началось выстукивание, — оба подбежали к углу камеры, где, протыкая пол и переходя в нижние этажи, спускалась узкая серая труба.

— Товарищи… — быстро, лихорадочно стучали снизу. — Ломай двери… ломай немедленно! Идут освобождать! Ломай!..

И, заглушая тюремный «телеграф», с улицы ворвался винтовочный залп, и оба заключенных невольно, инстинктивно пригнули головы.

— Ага, я что говорил?! Расстрел… девятое января, подлецы! — выкрикнул Токарев.

И, стиснув зубы, содрогаясь от того словно, что видит уже, как убивают толпу беззащитного народа, он на минуту перестал осознавать свои поступки. Он схватил жестяную кружку и стал с остервенением бить ею в дверь. Он бил дверь кружкой, кулаками, ногами: он хотел заглушить выстрелы, ударявшие с улицы.

— Спокойствие!.. Я что говорю?! Спокойствие! — прикрикнул на него Ваулин, оттаскивая от двери.

Но ему самому казалось теперь, что все вокруг шатается.

Схлынул куда-то вбок рев улицы, осеклись выстрелы, и, словно все это привиделось в тяжелом недолгом сне, наступила неожиданная тишина. Как будто кто-то поднял с земли тюремное здание, перевернул его и опустил крышей вниз, в глубокую пропасть.

Что это? Оба растерянно застыли на одном месте, вперив друг в друга глаза.

Но вот где-то в конце коридора слабо раздался звук отпираемых дверей. Еще минута — и он повторился несколько раз.

— Ага, начинается…

— Спокойствие! Что начинается, товарищ Токарев?

— Волокут в карцер тех, кто бил двери. Не пойду. Пусть берут силой, пусть тут же бьют. Лишь бы на вас не подумали, — озабоченно-просто сказал Николай Токарев и пожал ваулинский локоть.

Он подошел к койке, сорвал простыню, обмотал ею грудь, сверху натянул фуфайку, — он спокойно и деловито делал все это, чтобы предохранить, по возможности, себя от опасности перелома ребер, когда, схватив и подняв вверх его руки, тюремные надзиратели будут бить его «под микитки». Он приготовился, он ждет и даже как-то застенчиво улыбается, поднося огонек спички к недокуренной раньше махорочной цыгарке.

И оба ждут. Неторопливой каплей падают минуты.

Но… что за странность? В коридоре не слышно ни криков избиваемых, ни так хорошо знакомых звуков и движений сопротивления, и только щелкает спокойно замок за замком. Вот — рядом, по соседству. Вот повернули ключ в их собственной двери, и тот, кто отпер ее, молчаливо пошел дальше.

Они переглянулись и на цыпочках подошли к двери, толкнули ее и переступили порог, ожидая уже чего угодно, веря во все и ни во что в то же время.

Первое, что бросилось в глаза, — взволнованные, недоуменные лица соседей-заключенных, высунувших головы из полуоткрытых дверей своих камер. Никто ничего не понимал.

Толпой все они завернули за угол и на переломе коридора столкнулись с бежавшим навстречу младшим надзирателем, причудливо размахивавшим руками.

— В чем дело? — остановил его, схватив за грудь, Ваулин.

— Не знаю, господа арестованные… Я же ничего, ей-богу, не знаю. Революция! Отобрали оружие…

Испуганное безволосое курносое лицо с мясистыми, трясущимися щеками — и болтающийся красный конец оборванного револьверного шнура!

— Урра! — рванулась вниз по лестнице толпа четвертого этажа, сбив с ног жалобно охнувшего надзирателя.

В третьем этаже увидели солдат и вооруженных винтовками рабочих, — теперь все было понятно!

— Урра, товарищи! Да здравствует свобода!

Чем ниже этаж, тем больше в коридорах рабочих и женщин с винтовками. Солдаты терялись среди них.

В тюремной конторе — погром: пол устлан толстым слоем разорванных бумаг, в углу горит костер из папок с «делами».

Цейхгауз разбит, — арестанты разбирают какую попало одежду, обувь, шапки. Ваулин и Токарев последовали примеру остальных.

Веселые, шумные выкрики, смех, «ура», радостные опознавания друг друга.

И почти все — в один голос:

— Оружие… оружие давайте нам!

Сергей Леонидович увидел, как Токарев, одетый в чей-то полушубок, в серых коротких брюках и в синей шляпе с широкими полями, отбирал у какой-то молоденькой работницы винтовку и, чтобы задобрить девушку, весело, «по-пасхальному», трижды целовал ее, приговаривая:

— Вот это — твое дело, а стрелять я буду!

Он исчез куда-то, но через две минуты прибежал, в цейхгауз и протянул Сергею Леонидовичу, заканчивавшему переодевание, наган с длинным шнуром и большой открытый перочинный нож со сломанным кончиком.

— Берите… пригодится! И айда — пошли!

Наган Сергей Леонидович засунул в боковой карман пальто, а перочинный нож швырнул, хохоча, на пол.